Александра Тельных - Шахматы для одного

Так нелепо и удачно случилась моя первая встреча со старшим Трубецким. Тогда он без конца благодарил меня за мою находчивость и прозвал бароном Мюнхузеном, который тоже был известен своим непревзойдённым умением вешать людям лапшу на уши. Петр Алексеевич пригласил меня к себе в дом в тот вечер, познакомил со своей многочисленной семьей и сказал, что если в течение трех лет наша с ним дружба ничем не будет омрачена, то он посвятит меня в причины размолвки между ним и тем господином. Шли месяцы. Наша дружба с семьей Трубецких росла и крепчала, я стал забывать об обещании, то ли от того, что было мне это не столь уж и интересно, то ли от того, что было чрезвычайно интересно, а, может, из-за того, что я и без того догадывался, что имею дело с необыкновенными людьми. Или не людьми вовсе.

Тем не менее, обладая прекрасно развитой памятью и таким же чувством долга, Петр Алексеевич сдержал обещание. Спустя три года ровно, в тот же день, как мы познакомились, он повел меня в своей кабинет. Если вы, мой друг, предполагаете, что кабинет этот был обычным кабинетом, то вы верно ошиблись. Дверь в кабинет находилась на втором этаже его дома в конце коридора за всеми дверями. Он открыл дверь ключом, но вместо стола и кожаных кресел я увидел вешалку с темно-синими плащами с капюшонами, тумбочку, на которой лежали черные перчатки и лифт, повергший меня в полнейший шок, ибо в доме было только два этажа, и куда мог бы вести этот лифт, кроме подвала или крыши, и зачем тогда нужно было строить его?

Петр Алексеевич надел один из плащей и меня облачил в такой же, но размером поменьше, положил в карман две пары перчаток и вызвал лифт. Мы стояли в гробовой тишине, я молчал от страха перед неизвестностью и одновременной жажды открытия истины, а Петр Алексеевич – … черт его знает! Лифт приехал. Мои подозрения не были напрасными, кнопки лифта показывали восемьдесят два этажа, Трубецкой нажал на последний.

–Надевайте, – он протянул мне перчатки, – ни с кем не разговаривайте.

Его хитрая и по-доброму горделивая улыбка придавала мне храбрости, но все-таки кости от волнения, кажется, рассыпались внутри и перестали держать легкие, так что в животе появилось ощущение, какое бывает с нами при наборе высоты самолетом. Должно быть, и мы набирали высоту. Как бы я ни хотел думать об общей нереальности происходящего, о том, как вообще возможно построить невидимый лифт от земли и в пустоту, я об этом думал. Эти мысли роились в моем мозгу и жалили нервную систему.

Как только двери лифта открылись, мне в глаза ударил яркий свет, который бывает, когда снег выпадет и солнечные лучи, отражаясь, ослепляют нас. Из-под капюшона я увидел широкий коридор, ведущий далеко вправо и влево, мраморные полы цвета Тихого Океана не освещались светом ламп, очевидно, по причине отсутствия таковых на потолке, собственно, сам потолок тоже отсутствовал. Небо служило потолком, а солнце – лампой. Помещение было похоже на обычный офис, в дресс-код которого входил плащ, закрывающий полностью тело, и перчатки. Пока мы шли по коридору налево, Петр Алексеевич кивком головы и иногда рукопожатием здоровался с беспрерывно снующими туда-сюда работниками сего странного заведения. Мы остановились около одной из громадных дверей.

–Вот и пришли, – счастливо поспешил сообщить Трубецкой.

Он снял перчатку, и тут же незакрытая кожа на его руке засветилась – я зажмурился.

–Это серебро в крови так светится, когда попадает под прямые солнечные лучи, – любезно и не без ухмылки пояснил мой друг и дотронулся до железной ручки, дверь открылась автоматически.

–Поэтому вы все здесь в перчатках и плащах? – я переступил порог кабинета, снял капюшон с головы и остановился в двух шагах от стены около резной напольной лампы.

–Верно! Проходи, присаживайся, – он указал на широкий серый диван, расположившийся между рабочим столом с кипой бумаг Петра Алексеевича и журнальным невысоким столиком.

Кабинет Трубецкого был обставлен в точности так, как положено любому уважающему себя кабинету в девятнадцатом веке на английский манер, очень скромно. Стояла аскетическая дубовая мебель с простой обивкой, настольные часы, секретер, огромный массивный шкаф с бесчисленным множеством книг. На столике около кресла была разложена партия шахмат, надо сказать, что шахматная доска всегда находилась там, и каждый день Петр Алексеевич хотел обыграть самого себя.

Пристально осмотрев кабинет, я обратил свой взгляд на хозяина помещения и уверен, что, говоря словами классика, взор мой являл живую муку. Я мучился от переизбытка вопросов, внезапной головной и желудочной боли, подозревал связь между этими симптомами, но осознание происходящего никак не могло прийти ко мне. И вот я стоял, немой и трепещущий, боясь начать спрашивать, но желая получить хоть небольшую порцию ответов. Петр Алексеевич, хитро прищурившись, наблюдал за мной, потягивая трубку и мерно постукивая пальцами по крышке стола. В этот момент он показался мне еще более могущественной персоной, чем я представлял себе раньше. Внезапно знакомство с ним показалось мне настолько большой заслугой, что мое представление о самом себе начало меняться. Я постарался сосредоточиться и поразить своего друга сдержанностью- в течение некоторого времени просто держал его под мучительным испытующим взглядом. К счастью, Петр Алексеевич сжалился и с охотой, заметной по угловому положению его губ, собирался уже начать говорить, как раздался стук, и дверь кабинета приоткрылась. В открывшийся проем просунулся нос, с висящими на нем очками в черной оправе.

– Петр Алексеевич, можно? – не переступая порог, пропищал обладатель носа, – Я по поводу дела о правах на Землю.

– Да, Павел, проходи, – скомандовал Трубецкой, подвигая к себе черную худую папку.

По приглашению в кабинете возникла фигура мужчины, возраста около двадцати семи лет. Под плащом был виден классический деловой костюм черного цвета, белоснежная рубашка и галстук. Все это выглядело очень дорого, впрочем, как и сам Павел – ухоженное, идеально чистое лицо, гладко причесанные волосы, расправленные широкие плечи, прямая осанка. Как я узнал в последствии, он уже пять лет был первым помощником Петра Алексеевича с далеко идущими претензиями на более высокое положение, и хотя его родителей никто не видел, говорили, что они имели большое влияние.

– Ну-с, – продолжил Трубецкой свой разговор с Павлом, – что там с нашими гостями?

– Заседание почти закончилось, – отвечал помощник, – гости кажутся довольными, но комитет огорчен вашим отсутствием, – голос его был не в меру громок, в речи чувствовались сдержанность и уважение не только к собеседнику, но, в большей степени, к самому себе, – Я заверил их, что ваше нахождение там не повлияло бы ни на один параграф договора. Тем более, вы и создали этот договор.