Дункан Мак-Грегор - Три времени Сета

— А дальше? — с любопытством осведомился варвар, видя, что старик не собирается продолжать.

— Не знаю… — пожал плечами купец. — Дальше я пробудился.

— Кром! Значит, ты так и не увидел, кто победил? Добро или Зло?

— Нет. Но, думаю, ни одному человеку сего знать не дано. Да и не кончена еще борьба…

Кармио Газа опять замолчал, то ли заново переживая свой сон, то ли просто собираясь с силами. Уставясь в середину стола, он медленно потягивал вино, погруженный в неведомый никому и ему самому мир. Но, заметил Конан с удовлетворением, руки его уж не дрожали, и глаза были сухи.

— Так вот, дорогой друг, что касается Великого Равновесия, — внезапно молвил он, поднимая взор на киммерийца. — Я знаю, так бывает чрезвычайно редко, но бывает: когда жизнь не имеет просвета; когда она состоит из одних только черных дней; когда и надежда на лучшее, не получая и малого подтверждения, гаснет, гаснет… пока не исчезнет бесследно… И наоборот: лишь невинные белые облачка изредка омрачают ясную погоду жизни баловня богов. Он счастлив, хотя и не желает того признать — на лице его печать скуки и грусти, но не надо этому верить, потому что он и сам в это не верит. Он так убежден в благосклонности небес к его милой жизни, что маска сия всего-то дань им, высшим, нечто вроде жертвоприношения… Мол, я слаб и ничтожен, и нахожусь в вашей власти, и понимаю это, а посему не оставьте меня в ужасном жестоком мире одного; помогайте мне; смотрите на меня; любите меня всего, любите меня всегда и ни в каком случае не переставайте меня любить… Ну, так или примерно так… Вот те исключения, когда Великое Равновесие не проявляется никак, и, мне кажется, друг, се тоже есть коварство Зла…

— Но ведь вторая жизнь счастливая, ты сам сказал. — Конан, который все это время с энтузиазмом молодости поглощал вторую миску лапши, забрав ее с половины купца, на миг прервал трапезу, чтобы с удивлением посмотреть на собеседника.

— Хм-м, дорогой друг… Вечное счастье, представляется мне, родом как раз из царства Нергала… Человек может не осознавать того, довольный ровным течением своего существования, но на деле именно так и есть…

— Не встречал я еще парня, которому бы нравилось страдать…

— Есть и такие, — усмехнулся купец, — Но я не о них. И не о страдании вообще. Я о том, что в любой жизни — и твоей и моей, и каждого — должно всенепременно присутствовать Великое Равновесие, дабы можно было понять чужое горе, простить чужую ошибку и прочее… Иными словами, дабы жить среди остальных людей праведно — конечно, насколько позволяет натура. Впрочем, я знаю точно — и натура имеет прекрасное свойство подвижности и со временем приобретает новые черты, успешно избавляясь от некоторых лишних прежних… Но сие был бы очень долгий разговор, Конан… Давай остановимся на общем нашем убеждении о необходимости наличия в бытии Великого Равновесия…

— Давай, — согласно кивнул варвар, приступая к телятине.

— Итак, течение моей собственной жизни — благосмиренной, ровной и, в общем-то, вполне счастливой — неожиданно повернуло вспять. (Дальше я буду только рассказывать, что произошло, а оценивать предоставлю тебе, поскольку я могу, сам того не желая, ошибиться и направить мысль твою по ложному пути…)

Спустя полтора года после той истории с пастушкой и овцами от внезапной болезни умер мой старый друг. Я знал его с детства, которое ныне кажется мне таким далеким, что я уж сомневаюсь, был ли я когда-либо ребенком вообще… Но я отвлекаюсь, прости меня…

Упоминал ли я о том, что жил мой друг в городе Шамаре, что в славной Аквилонии? Нет? Увы, увы… Расстояние порою разрывает наикрепчайшие узы… Так и мы с ним — не виделись без малого пятнадцать лет. Но все это время я получал от него весточки и сам отвечал ему… Я знал, что живет он один в огромном доме — как и я, пока не появился мой Виви. Также я знал, что в Танасуле — этот город тоже находится в Аквилонии — у него есть сестра, а у той — дочь. Как-то раз, за несколько лет до его смерти, мне привелось увидеть и ту и другую: по своим торговым делам, кои шли тогда не слишком удачно, я заехал в Танасул и там навестил их. Сестра его оказалась чудесной женщиной, но строжайших — строжайших! — правил… Признаюсь тебе, что, проведя с нею один лишь вечер, я не чаял поскорее уйти, и только маленькая Данита — существо прелестное, милое и живое — скрасила мое пребывание в этом доме. Она не отходила от меня, все ластилась, показывала слепленные ею из глины смешные фигурки и трепала мои тогда еще густые волосы частым своим гребнем…

Известие о печальном конце моего друга — а надо сказать, что болезнь его поразила пренеприятнейшая, что-то вроде тропической зеленой лихорадки — заставило меня бросить все дела и поехать в Шамар. Но, к несчастью, я прибыл поздно: дом его был уже продан, а имущество разобрано за долги, коих у него оказалось достаточно. Там же, в Шамаре, я увидел и Даниту. Мать ее умерла незадолго до смерти дяди, и девочка осталась совершенно без средств. Конечно, я взял ее с собой. Она помнила меня и с великой радостью согласилась последовать в Мессантию, с тем чтобы стать моей дочерью. Таким образом, и страдание мое по поводу потери старого друга завершилось неожиданно счастливо: кроме сына у меня теперь была и дочь. Видишь, как ревностно стерегла тогда удача мои ворота?

Я привез девочку в Мессантию, познакомил ее с Виви. О, Конан, они очень понравились друг другу! Мальчик подарил ей краба, которого сам выловил в море и который оказался странной породы — он мог жить и в море и на суше одинаково легко…

— Плипсо?

— Да, я забыл, что ты уже видел его. А Данита подарила Виви глиняную фигурку Митры, дабы она охраняла его жизнь и покой… Два дня безоблачного счастья!.. Я любовался на своих детей, и мне тогда казалось, что я сам молодею рядом с ними… Всего два дня… Однажды вечером привратник доложил, что встречи со мной просит какой-то древний старик… Я никогда не отказываю просителям, Конан, ибо кто может знать, не станешь ли вдруг просителем сам… Я велел позвать его в дом.

Только глаза — одни глаза — не понравились мне в нем. В остальном же это был обыкновенный благообразный старец, весь седой, с длинною, до колен, бородою, с жидкими и тоже длинными волосами, с руками, тронутыми язвой, а годами и болезнью согнутый крючком; одет он был в некогда белую, а теперь серую от пыли хламиду, на ногах — рваные сандалии; наконец, опирался он на палку, потому что ко всему прочему был еще и хром…

Он не сразу смог говорить — путь его, как поведал он мне потом, был долог и труден, тем более для его преклонных лет. Я обеспокоился: он выглядел совсем плохо, ноги не держали его и вместо слов из горла вырывался один хрип. Мой слуга принес слабого терпкого вина и немного еды, и через некоторое время несчастный старец оправился, сумел даже улыбнуться мне и поблагодарить… Затем я попросил слугу проводить нашего гостя наверх, дабы он отдохнул с дороги… А наутро я уже слушал его печальную историю, которую сейчас же перескажу тебе как запомнил.