Андре Олдмен - Щит Агибалла

Киммериец мой и бровью не повел. Не знаю уж, что он там себе думал, может быть прикидывал, как щит Агибалла достать. С него станется, юноша решительный.

Ночь мы скоротали мы на соломе в задних помещениях, а утром решили головы поправить. Пока Шрухт нам кружки таскал, прибыли Зубодер и Проповедник, известные болтуны, и начали языками чесать, благо я подкинул северянину пару золотых и выпить на что было. Деньжат ему дал с единственной целью: отделаться и поискать Глехтен-Гласа, моего покупателя старинного.

Тут-то Шрухт, старая болячка, и сообщил, что Глехтен-Глас со вчерашнего дня меня дожидается, а знака не подал, мол, потом что товарищ мой подозрения его вызвал. Ладно. Стоило бы мне сразу засомневаться: отчего это покупатель таким подозрительным стал. Словно я всегда один в корчму являюсь. Словно мало я кого с собой приводил: и беглых рабов, и разбойничков лихих, и даже стражей купленных. Иных жадность толкала, иных глупость… И вот иду я в каморку убогую, где всегда с покупателями встречаюсь, и обнаруживают там одноглазого Глехтен-Гласа собственной персоной. Сидит он и зенку свою единственную на меня пилит. Поздоровкались.

– Принес? — спрашивает старый ублюдок.

– Принес, — говорю.

– Давай.

Начинаю я мешочек свой развязывать, где оотэка лежит, а тут у стенки, что за спиной одноглазого, кусок вываливается (щиток там есть, лаз тайный, мне хорошо известный) и оттуда выступает во всей своей красе Хредх, начальник кельбацкой стражи в старом шишаке и с маленьким круглым щитом у пупа. И не один выступает, а в сопровождении вояк своих в кожаных нагрудниках и с арканами у пояса.

– Садись, — говорит мне Хредх ласковым голосом. — А мешок свой на стол положь.

Сажусь и кладу. А что еще делать?

– Что же ты, друг мой, опять за старое? — говорит Хредх совсем уже елейно. Радуется, сучий потрох, а когда ищейка радуется, то и зубы спрятать может. Признаюсь, больше всего не люблю, когда меня берут с улыбкой ласковой. Лучше сразу — в морду. Как в Немедии. Там церемониться не любят, и пятки у стражи кованные, зеленые. Или где-нибудь в Туране: там, ежели арест пережил, считай, хорошо отделался. А вот в Зингаре плохо берут: прежде чем по сопаткам съездить, разговоры разговаривают, пыжатся, гордость свою южную тешат. Подозреваю я, что Хредх в Зингаре родился, хотя и служит королю Бритунии.

– Ну-с, — тянет начальник королевской стражи, — предупреждали тебя, альбинос?

– Предупреждали, — говорю.

– Не внял увещеваниям?

– Не внял.

Чего отнекиваться, когда оотэка — вот она, на столе лежит. Глехтен-Глас зенкой своей в пол пялится и молчит.

– А дружок твой, — гнусавит Хредх, кивая на несостоявшегося моего покупателя, — раскаялся. Раскаялся и тебя выдал. Смекнул, плевок гнойный, что Его Величество шутить не любит. Смекнул, а?

Глехтен-Глас кивает и подтверждает, что смекнул. А еще, говорит он, Митра его просветит и глаза открыл. Вернее — один глаз, но открыл широко. И решил он, Глехтен-Глас то есть, избавить мир от скверны. Скверну же Ходок поставляет, единственный человек во всем мире, коему путь в Провал не заказан.

– Знаешь, сколько вельмож от дряни твоей спятило? — спрашивает Хредх. Я только плечами пожимаю. Думаю, немало. И не только вельмож.

– Митра Пресветлый! — Хредх аж подпрыгивает, изображая праведный гнев. — Величество наш, храни его боги, едва твоей заразы избегнул! А князь Влоуш так и помер, и жену перед тем зарезал…

– Что ж, — говорю, — такова его планида, видать. Ему оотэку не продавал. Чтоб вы знали, яйца я только посредникам сбываю, а уж куда они их везут — Сету ведомо.

– Ты Сета не поминай тут, — щерит гнилые зубы Хредх, — на Суде Жрецов поминать будешь!

Суд, как же! Судить меня никто не станет. Поорут, посохами помашут и сожгут на площади. Даром что среди жрецов покупателей оотэки не менее, чем среди придворных интриганов. Ну как же: яйцо за щеку, и ты уже видишь, что твой соперник в мыслях своих таит. Недолго, правда, видишь, пока яйцо за губой тает. Но кто, Нергал их задери, велит потреблять "лучезарные зерна" без меры? Никто не велит, кроме честолюбия неумного и желания вверх над соперником одержать. Оотэка же коварна: ежели долго «зерна» ее за губой держать — мозг в губку превращается и работать нормально без яиц Жрицы Агибалловой уже не может. Еще бы: человеку такое открывается, что тут не только жену зарежешь, но и себе кишки выпустишь.

– Сет, — стараюсь я говорить сдержанно и даже подобострастно, — тут ни при чем, это вы, месьор, верно заметили, Алефтин-книжник из Кельбацы у меня яйца заказывал, говорил — изучает он оотэку. Кому и поставлял через посредников.

Легенда, конечно, плохонькая, но, когда тонешь, и соломинка подспорье.

Хредх скалится довольно.

– Алефтина-книжника твоего, — говорит, — седьмицу назад возле Толстой Башни сожгли. Яиц ему в рот насовали и спалили, по приговору Суда жрецов… Да ты палочку-то свою положь, от греха подальше.

Тут только замечаю, что сижу я на лавке и палку свою меж колен сжимаю. Воины королевские за спиной начальника своего маячат, меч наголо, а четверо — по бокам от меня топчутся, клинки оглаживают. Что им, рубакам старым, кривой посох какого-то там прощелыги?

В ошибке своей двое разувериться так и не успевают. Первому наконечник с крюком попадает в глаз, второй валится от удара свинцового набалдашника. Гехтен-Глас вопит и падает на пол. Правильно — его мне уже не достать: пятеро стражников с рыком кидаются вперед…

Не знаю, может выродок я, действительно, белобрысый, с глазами бесцветными, презираемый от южных до северных пределов, где мне побывать случалось, или Провал так действует. Более всего мне схватки не любы, боюсь я схваток. Но, как до дела дойдет, тут со мной это и приключается. Словно в воду попал, и напали на меня обитатели пучин: страшные, но медленные, неуклюжие. Плывут они из мути, щупальцами шевелят, норовят схватить и в пасть свою затянуть. Только мне-то в пучинах тех привольно: и двигаюсь быстрее, и сообразить успеваю, откуда нападение и чем оное чревато.

Пока пятеро вперед скачут, я уже на ногах и бью тупым концом своей палки. По причинному месту бью — это, хоть и не по правилам, но результат имеет. Стражники вопят и валятся. Хредх, потрох курий, решил гирькой разбойничьей воспользоваться даром что представитель закона. Гирьку он из штанов вынул и над головой крутнул… Она медленно так ко мне поплыла, поймал я дуру свинцовую и назад кинул. Пока грузило летело медленно в лоб начальнику стражи, я успел еще троих завалить, потом назад сиганул, дверь каморки спиной выбил и через стойку перекатился…

И тут диво мое кончилось, как и не бывало. Сижу я на полу, а сверху сталь блестит угрожающе: ублюдков-стражников слишком много для меня оказалось, и лезут они из дверей, что твой рой из доспехов покойного Дхрангаза!