Леонард Карпентер - Конан – гладиатор

Конан кивнул и сказал:

— Я взял твое золото. Значит, я выполню то, что тебе обещал.

— Ну, вот и отлично, — улыбнулся Коммодорус. — А когда я покончу с ареной, никто не мешает и тебе сделать то же, если захочешь. Только это, конечно, не означает, что после этого ты перестанешь мне служить. При моем новом правлении для людей умных и сильных откроется масса новых возможностей. Я надеюсь, скоро ты переживешь свое нынешнее душевное смущение. И вот тогда-то твоя телесная мощь и всем известные подвиги на арене сослужат тебе добрую службу!

… Расставшись с Коммодорусом, Конан провел остаток дня в молчаливых размышлениях и домашних делах, — в частности, бегал с Квамбой, гоняя тигрицу по лужайке для упражнений. Вечером он повез Сатильду на колеснице в пивнушку к Намфету. Но там ему показалось слишком уныло (команда Дата перебралась в город), да и вино что-то не так горячило кровь, как бывало. Проскучав в «Прогулочной барже» часа два, они вернулись домой, и завалились в постель.

На следующее утро Конан первым делом отправился к Игнобольду в храмовую лечебницу. Раненый гладиатор был еще слаб от потери крови, но в полном сознании и даже пил бульон и разведенное вино. Так, по крайней мере, сказали Конану лекари. Подойдя к ложу товарища, Конан с изумлением увидел, что у Игнобольда были повязки не только на груди, но и на глазах. Он спросил о причине и в ответ услышал:

— Да все этот говнюк Бафомет… Сыпанул, понимаешь, в глаза песком! — Игнобольд беспомощно поерзал, лежа на спине. — Без этакой подлости ему бы нипочем меня не достать…

— Значит, ничего не видишь пока?.. На-ка, выпей бульончику… — И Конан принялся кормить друга с ложечки отваром, который дал ему лекарь. — А что жрецы говорят? Вернется к тебе зрение?

— Конечно, вернется! Как же иначе? — ответил больной, проглотив первую ложечку. — Боги ведь не дали мне помереть, так? Ну, и с какой бы стати им лишать меня своей помощи, пока я еще не отомстил?

— Значит, — сказал Конан, — ты опять будешь в добром здравии и полон сил. Давай пей.

— Я обязательно выздоровею, Конан, и попомни мои слова: к середине лета я вернусь на арену и стану еще более непобедимым и страшным для врагов, чем раньше был!..

— Съешь-ка еще ложечку, — ласково посоветовал Конан. — Ты не находишь, что это великое чудо — получить такую рану и после этого лежать тут и вовсю разговаривать?

— А то, как же!.. Знаешь, мне очень больно… Но пути Богов воистину неисповедимы. Я сейчас жив в основном потому, что свято надеюсь когда-нибудь поймать этого уличного щенка Бафомета и по рукоять всадить в него добрый меч… А заодно подправить и свою репутацию… вроде того, как ученые жрецы заштопали мои потроха. Я слышал, ты помогал им, Конан. Спасибо тебе… Слушай… А можно еще об одном благодеянии тебя попросить?

— Конечно, дружище. Ты себе глотай — и проси, чего душа пожелает.

— Ты вот что… Не убивай его, Конан. Бафомета, я имею в виду. Пускай пока поживет. Оставь его мне. Я, конечно, понимаю, это очень трудная просьба… Как ты думаешь, сможешь ее исполнить ради меня?

— Ты суп доедай. Вот так… Даю тебе слово насчет Бафомета. Я смотрю, ты устал, так что я лучше пойду. — И киммериец дружески погладил раненого по голове. — Отдыхай приятель, набирайся сил и ни о чем не беспокойся. Гаденыша Бафомета я пальцем не трону, раз обещал.

Покинув лечебницу, Конан честно постарался развеяться и выкинуть из головы лихорадочные бредни Игнобольда, но его настроения это посещение, понятно, не улучшило. Встреча со старым еретиком на арене (при воспоминании о старике Конану упрямо лезло на ум слово «святой»), потом совершенно шальные впечатления от посещения мертвецкой… все это оставило неизгладимый след в душе киммерийца. Ему стало казаться, будто простыми смертными в их повседневной жизни двигало не что иное, как безумная жажда убийств…

Он ходил сам не свой и в этот день, и в последующий. От него было мало толку и в учебном зале, и в шумной компании развлекавшихся гладиаторов. Даже когда явился гонец и передал ему персональное приглашение от Некродиаса, Первосвященника храма Сета, Конан и это воспринял с каким-то тупым безразличием.

Евнух, доставивший приглашение, провел варвара непосредственно в Большой храм, хмуро громоздившийся у подножия того самого холма, чью вершину оседлал Империум-Цирк.

Сперва они шли уже неплохо знакомыми Конану территориями Цирка, потом — через какие-то заплетенные виноградом садики и дворики, в которых буквально на каждом шагу из-под ног ускальзывали в густую траву неведомые существа. Далее опять начались признаки человеческого присутствия: богослужебные сооружения и домики жрецов, выстроенные в роскошной зелени склона.

Они подошли к храму сзади, но евнух вывел Конана на городской бульвар, препроводил вверх по широким ступеням и, наконец, внутрь через великолепный портал.

Массивные колонны были вырублены из мерцающего прожилками камня змеевика и украшены чуть заметной резьбой, изображавшей чешую: колонны, таким образом, являли собой подобия чудовищных змей. Галерея, сработанная из полированного камня, порождала гулкое эхо. Сегодня в храме не было торжественной службы, а в обычные дни народ сюда заглядывать избегал. Где-то в глубине, смутно озаренное змеящимся пламенем масляных светильников, вздымалось золотое туловище статуи Сета. Священное изображение представляло гигантского змея, свившегося чешуйчатыми кольцами и словно бы готового ударить клыками всякою, кто осмелится войти без разрешения. Глазами Богу-Змею служили два гигантских самоцвета. Они переливались багрово-красными гранями и были такой величины, что один человек вряд ли смог бы поднять.

Конан, однако, почти не заметил мрачноватого великолепия храма. Он хмуро проследовал за своим проводником мимо двойного алтаря, мимо пьедестала огромной статуи, потом за сверкающий блестками занавес, закрывавший часть дальней стены. Там обнаружилась небольшая комната с низким сводчатым потолком. Конан подумал, что это, верно, была святая святых, место уединенных раздумий Первосвященника храма.

— Подойди, чужеземец, и встань передо мной, — послышался голос. — Мои глаза не так остры и всевидящи, как у Отца Сета в переднем зале…

Повинуясь этому голосу и молчаливому жесту евнуха, Конан пошел туда, откуда, явившись из-за высокой спинки черного кресла, манил его костлявый высохший палец. Он обошел кресло, сработанное из эбенового дерева, и увидел Некродиаса. Жрец сидел за широким столом и при свете двух зеленых свечей царапал что-то на пергаментном свитке. Наконечник его пера был сделан из змеиного зуба. Он низко сгибался над работой; худые плечи горбились под желтой епитрахилью из змеиной кожи. Вычертив последний иероглиф стигийского письма, Первосвященник поднял голову и посмотрел Конану в глаза.