Николай Ютанов - Путь обмана (сборник)

Щеки малыша покрывал слой тусклой коросты. Он спал на боку, свесив пухлую лапку сквозь прутья кровати.

— Что с ребятами стало, баба Тоша?

— А что ж ты хотел, парень?

Юлька с косой улыбкой пожал плечами.

— Приползли на тот берег чуть живые. Вчера дождь литой был. Их, наверно, и не слышали. Орали, должно быть. Потом толстый разделся и поплыл. Девчонку от художников так ляканул, что потом ее травкой отпаивала… Ну, ловишь себе рыбку, кемаришь, о парнях снится, а тут голый, гладкий, в очках, из воды — лодку ему подавай!..

Юлька облегченно улыбнулся. Бабка Тоша сунула нос в печь.

— Померли они. Василька уже мертвого в палатке притащили. Толстый живой остался, плакал только ночью, чесался. Леха всю темень с Митькой водку жрал и Наташку ебал. А Юрик за ночь отошел…

— Юрген умер?!

— Да не смогла я, парень. Я его в балию с травой клала, заговор толкла, да бестолочью, видно, состарилась… Кожа на пальцах — лохмотьями, глаза вытекли, изо рта — пена едовитая… Я его в баньку положила. Он вроде как католик. Так я молитв не знаю — тупая. Древняя вера — оно милее… Так потом Наташку в бане нашла. Она от ебателей сбежала и к нему. Вся голая, в слизи какой–то, трется об мертвого Юрика, руки его страшные целует, плачет тихо, как кошка, и словесы такие нежные шуршит… У меня слезы, парень. Митьку, засранца, алкаша утробного, прибить захотела. Такую деваху зельем под пьяный хрен пустил…

Бабка Тоша вытерла морщины щек. Грянул ухват о крутые бока чугунка. Шумный ослепительный запах потек из печного зева.

— Совсем плох я, бабка Тоша, — сказал Юлька. — Василька плотина слопала, Юрген сгорел… а у меня в башке одно — слава лесу, только двое… Обревнел, бабка Тоша! Тихо на душе стало. Безветренно.

Бабка Тоша усмехнулась:

— Душа… Тебя как зовут, лесовик?

— Юлий. Юлька.

Он мерно чакал ложкой по дну толстой деревянной миски. В окошке кинескопа царил листопад Летнего сада. Вовик засмеялся во сне.

— Неужели пойдешь, Юлька?

— Пойду, бабка Тоша. Именно я, такой чисто выбритый, с подстриженными ногтями.

Бабка вышла в сени. Юлька, вытирая губы, — за ней. На берегу озера бабка Тоша встала.

— Кончается наш северный лес. И город твой северный тоже кончается. Да и ясное дело — в дерьме не в воде: даже жабрами не продохнешь. Чуешь, лесовик, как здесь сосна дышит?

— Чую, — сказал Юлька.

— Озеро понимаешь?

— Понимаю, — сказал Юлька.

Спокойно пахло смолой и ровным сосновым стволом. Потрескивал сухой плавник под языком прибоя. Серебристая дорожка на воде мерно разбивалась о лунно блестящий валун берега. Фронт ветра рваным касанием трепал штормовку. Хвоя под ногами несла сырость. Жутким золотом горели звезды.

— Спи, Вовик, — сказала бабка Тоша, — спи, жучок сопливый.

Она отомкнула лодку, придавившую нос к берегу. Юлька бросил на доски рюкзак. Бабка Тоша села к рулю. Юлька тихо повел плоскодонку в проплыв между осоками.

За темными клинками травы по колено в воде стояла Наташка, кутаясь в робу, и сосала из бутылки вино. Зубы стеклянно гремели о горлышко. Почуяв волну, она опустила руку. Вино черной леской потекло в воду.

— Куда ж ты, лесовик? — прошептала Наташка. — Я же люблю тебя.

Шепот грохнул над ночным зеркалом озера. Бабка Тоша не обернулась, но на мгновение сомкнула веки. Наташка стояла с опущенной бутылкой, нервно теребя второй рукой пуговицу на робе.

Под ударами весел звезды растекались по воде огненными кругами. Бабка Тоша затянула еле слышную мягкую, чуть визгливую мелодию. Сосны возле избушки растворились в ночном монолите леса. Вместе с берегом на Юльку наплывало чувство тоски.

— Больной лес, — сказал Юлька, — нет чувства дома. Только тоска и озноб.

— Вот лесовик, чудной, молчаливый, как волк. — Бабка Тоша повела головой. — Свободный, как линь. Жил бы в здоровых лесах. В Семиостровье, на Паве или на Покровке… Нет, несет вас на Плотину.

— Не томи душу, бабушка. — Юлька черпнул веслом нефть ночной воды. Василек с Юргеном вышли к морю?

— Они–то только вышли, а ты еще и вернись. — Бабка Тоша вытащила узелок из–за поясного платка. — Не бойся, это — травка… Да не анаша, дурень. Голову чистит, но помногу не вари.

— Ладно, — сказал Юлька. — А что сказали?

— Ничего, лесовик, ничего. Мертвые плохо говорят. А толстый с Лехой лесопилов стерегли, да что–то про альпов гундели. Да что с них взять: один — алкаш, другой — чумной. Да и альпов в нашем лесу лет пятьдесят как нет…

Лодка въехала в сухой черный берег. Бледная полоса дороги изгибалась вдоль скалы с поваленными соснами на склоне. На мысу за погоном берега вспыхнул костер. Зашевелил искрами, залил слепым туманом кромку озера.

— Ну, пока, — сказала бабка Тоша. — Муторно здесь, а ты — чудик: светляк светлячком. Улыбаешься, знай. Ты только живи, Юлик…

— Ну, бабушка… — Юлька неловко прикоснулся к острому бабкиному плечу. — Плыви, а то пацан твой проснется.

Лодка отчалила. Точка электрического фонаря пропала в огнях егерского хутора.

Костер на мысу рванул к небу искристую бороду.

Юлька обошел сырую скалу, прошел через цепко–стальной малинник и долго пропирался сквозь старый бурелом. Обхватные сосны ссыпались в скрипучую прелую решетку, завалив язык полуострова. Иногда ползучий древесный дерн рвался под ботинками, и Юлька кирпичом летел в провал меж бревен. Когти кошек с писком грызли дерево, останавливали полет. Лишь дважды трухлявый ствол рвался, и Юлька вис на ребрах и рюкзаке.

Костер шипел все ближе. Упорно горело мокрое дерево.

Запах, — подумал Юлька. — Магниевая капсула.

Он соскочил на тонкую песчаную кайму озера. Вскрыл рюкзак. Натянул сапоги ОЗК, рукавицы. Запеленал голову капюшоном. Юлька зачерпнул брезентовым ведром песок с дрожащей живой водой. Огонь зажужжал, дернул языками. Потек черный дым. Пятно поражения было небольшим. Магниевый огонь рвался из–под песка, дышал жаром, метал звездчатые искры. Но наконец захлебнулся. Юлька пнул ногой прокаленный кожух капсулы, сплюнул в хиреющее пламя. Он слез с обгоревших бревен и долго отмывался у озера. Он вспомнил магниевые плевки, плывущие по Вуоксе, за линией Маннергейма: мы их цепляли кошками и тушили углекислотой на берегу. Юрген и тогда не берег рук.

Юлька влез в рюкзак и двинул по мелкой воде к хилому предрассветному березняку.

Лес почти не дышал, было жутко идти по знакомой дороге среди рыжих развалин брошенных муравейников. Солнце, взлетая над берегом, чадило утренним туманом. Над полянами всплывал бледный запах медуницы. Заворчал, потряхивая пивным брюхом, ярко–желтый шмель. У Юльки заслезились глаза. Он плюхнулся рюкзаком в траву. Ветер тянул по светлому небу белые нити цирусов. Потная штормовка неприятно морозила спину. Жесткая, обкусанная Плотиной трава легко щекотала раскинутые ладони. Помнишь, Юлька, звенящий озоновый дух сосны?..