Чигиринский Олег - Госпожа победа

Второй в левом ряду выглядел как-то странно. Приглядевшись, он понял: сквозь окно видно небо. Третьего в правом ряду просто не было. Он свернул на четвертую слева аллейку — слава Богу, домик там стоял. И с ним было все в порядке.

Сердце бесилось, и не только от быстрой ходьбы.

Он поднялся на крыльцо, коротко и дробно стукнул пальцами в дверное оконце:

— Тэмми!

Дверь открыла незнакомая, худая и тонколицая женщина с прической «афро». На какие-то секунды он перестал дышать и жить.

— Ой… То есть здравия желаю, сэр, — прошептала женщина. Ее рука дернулась вверх, потом она сообразила, что хоть и одета, но без головного убора, и на ходу переменила жест — запустила пальцы в волосы. — Проходите, господин полковник. Не волнуйтесь, она… мы просто поменялись домами. Меня зовут Рахиль. Рахиль Левкович.

Она зажгла свечу на столике. Оба чувствовали себя неловко, поэтому женщина стремительно говорила чепуху, а мужчина молчал.

— Хотите кофе? А, ш-шайт, света же нет, электростанцию разбомбили к чертовой матери… Вы подождете здесь? Или вас провести в штаб? — она снова запустила коготки в свою шевелюру. — Божечки мои, что я за идиотка…

— Леди, ничего не нужно. Позовите Тамару как можно скорее. Или скажите, где она.

Рахиль открыла рот, потом закрыла его, махнула рукой и кинулась прочь из домика. Гравий зашуршал под ее тапочками, затем шаги запнулись, послышалась тихая ругань — она потеряла шлепанец и откомментировала это в самых казарменных терминах, — а перед тем как затихнуть в отдалении, шаги стали шаркающими и частыми: неловкий бег человека в обуви без задников.

Верещагин вышел на крыльцо и сел на ступени. Снял берет, расстегнул верхние пуговицы кителя и рубашки. Он находился в той точке, где предельная усталость роднится с облегчением: так с ним было на спуске с вершин — после того, как все, что можно сделать, сделано, остается только ждать, что произойдет. Или не произойдет. Завтра должно было начаться самое главное для полковника Верещагина. А самое главное в жизни Артема должно было случиться сегодня. Он молился без мыслей и слов, чтобы это произошло… Чтобы отдаленный топот бегущих ног — даже в армейских ботинках женщины бегают совершенно иначе — оказался именно тем, которого он ждет.

Топот приблизился — уже слышалось дыхание. Арт поднял голову. Топот стих — Арт встал, сделал шаг навстречу.

— Тэмми!

Они обнялись и застыли.

В голливудской поделке Октопуса все-таки больше правды, чем в тех черновиках Гангута, которые были с мясом выдраны из фильма. Потому что Хэллоуэй играл наверняка и знал конъюнктуру, знал своего зрителя, простого американца, которому очень хочется, чтобы Хороший Парень победил, и не хочется, чтобы в постели со своей девушкой он вел себя как последний козел. Гангут, человек не холодный и не горячий, воображал себе невесть что о любви людей, видевших преисподнюю жизни и самоё смерть; а Хэллоуэй, человек горячий и азартный, знал, как сильно он ошибается. Таким людям не нужен оголтелый секс со всякими садо-мазо прибабахами, скандалами и самообвинениями — они знают нечто более лютое, чем преисподняя; им нужно нечто более крепкое, чем смерть.

В полночной темноте асфальт казался серебром. Слева неслась назад низкая стена из ракушечника, справа медленно проплывало море.

— Без пяти двенадцать, — беспокоилась Тамара. — Мы успеем?

— Не волнуйтесь, сударыня, — обернулся к ней мужчина с белой вставкой в воротнике. — Без меня не начнут.

Джип вырулил влево — и помчался по дорожке, двумя изгибами поднимающейся к Святому Себастьяну-на-Скалах. Этой ночью отец Андрей поставил свой маленький личный рекорд, обвенчав за ночь семнадцать пар.

— Тебя не хватятся среди ночи?

— Гусаров знает, где меня искать.

Тамара представила себе, как в самый интересный момент звонит телефон. Подходит Ритуля. «Алло! Полковника Верещагина? Одну минуту, сэр, сейчас он кончит и возьмет трубку». Она захихикала Артему в плечо, потом поняла, что и он смеется.

— Ну ладно, я-то знаю, почему на меня хиханьки напали. А ты о чем подумал?

— О том же самом, — он лукаво покосился на Тамару. — Если полковник сможет, приедет через час. А не сможет — через пятнадцать минут.

— Это лучше, чем мой вариант, — признала она. — А что, полковник не сможет?

— Да как сказать… Это как раз тот случай, когда исход кампании решает поручик. Вы все спите одетыми? — он провел пальцами по шву ее комбинезона.

— Да, конечно. В любую минуту — или боевая, или воздушная тревога…

Молния комбинезона зашуршала.

Да здравствует темнота!

В темноте не видно, как разбиты наши лица.

Темнота милосердна.

Он с восторгом девственника обнаружил, что под комбинезоном больше ничего нет, кроме трусиков «бразильского» фасона.

— Может, мне стоит заглянуть в душ? — спросила Тамара.

— К черту душ.

Он целовал ее — так крепко, что разбитые недавно губы, уже почти зажившие, напомнили об этом «почти». Потом он ушел ниже, медленно, словно пробираясь ощупью, — присмотревшись, она увидела, что его веки сомкнуты.

Он не то чтобы торопился — но чувствовал, что не в силах привычно удерживать в узде и направлять свое желание. Слишком острыми и новыми были ощущения. Он был поглощен ими полностью, ушел с головой. Теплая, бархатистая кожа не присутствовала постоянно — она каждый раз материализовывалась заново под его ладонями и губами, и каждое новое прикосновение было почти невыносимо прекрасным. Этот ландшафт изменялся, как барханы под ветром. Пески оживали и расступались, открывая путь в оазис. И он шел, и буря звенела за его спиной…

В нем были живы сейчас только два-три квадратных вершка кожи: ладони, губы, да еще кое-что. Но этой жизни там было столько, что хватило бы еще на несколько человек. Осязание обострилось до предела, сквозь упоение прикосновений постоянно пробивалась боль, но он держал эту ведьму на пороге, даже не особенно злясь на ее появление — в конце концов, когда караван идет, собакам положено лаять.

И, почувствовав теплый трепет ответа, он понял, что дальше удерживать над ситуацией контроль не сможет. Совлек последний покров и приник, вбирая тепло всеми порами…

Она подалась вперед, скользнула бедрами по его бокам… Каким-то волшебством его рубашка была уже расстегнута и сползала с плеч, сковывая движения рук. Зубами пуговицу с рукава: долой ее!

Он протянул руки, замкнул объятия. М-м-м! Ничего, собака лает, караван идет… Ее ладонь скользнула между, проложила путь… Он был так восхитительно, так отчаянно жив, что не замечал ничего. Пьяный, как монах после Великого поста — с одной чарки, жил от секунды к секунде, подбирая один золотой орешек за другим, врываясь и выскальзывая, не задумываясь о той, что вышла в путь вместе с ним. Она теперь существовала отдельно, она просто не могла ощутить жизнь так, как мог сейчас он. Ей требовалось больше, он это где-то понимал, но понимание осталось далеко позади. Он уже не мог остановиться, он не контролировал ничего, повлиять на происходящее мог не больше, чем младенец — на процесс своего рождения. Он скользил вниз, к ослепительному холоду и свету, к последнему приступу удушья и первому вдоху, к обретению жизни и принятию смерти.