Павел Корнев - Падший

– А ваш компаньон? – поинтересовался сыщик. – Он может оказаться полезен?

– Нет, – ответил я, не желая открывать тайну личности поэта, – в подземелье он не спускался и караулил вход.

– Досадно, – пробормотал Смит и поднялся на ноги. – Что ж, пришло время действовать! Я свяжусь с местной полицией и организую облаву.

– Только не упоминайте обо мне. Я буду все отрицать. Никаких доказательств моего проникновения в особняк не осталось, а в случае голословного обвинения, не обессудьте, я предам огласке ваш истинный род деятельности. Можете быть уверены – я сделаю это.

– Но… – опешил Смит. – Это же дело государственной важности!

Я даже слушать ничего не стал.

– Оставьте лавры гениального сыщика себе, – перешел от кнута к прянику. – Вы спустились в подвал, самостоятельно отыскали подземный ход и подверглись нападению заговорщиков. Пострадали в схватке, но выбрались и обратились за помощью в полицию. Устроит такой вариант?

Томас Смит задумчиво кивнул.

– Хорошо! Но если мне понадобится помощь…

– Всегда к вашим услугам! – Я вытащил из кобуры «Люгер» и протянул его сыщику. – Держите. Удар электрического разряда приварил кожух затвора к рамке. Как по мне, это будет неплохим подкреплением ваших слов.

– Да, не помешает, – кивнул Томас Смит, принимая пистолет.

Я вернул ему документы и проводил на первый этаж. Там сыщик промыл под рукомойником свои невероятные линзы, вставил их в глаза, сгреб со стола вытащенные при обыске вещи и опрометью выскочил из дома. Он так торопился, что позабыл забрать кастет и кольт. А я напоминать об этом не стал; пистолет мне еще пригодится.

Застрелиться, к примеру.

Я невесело усмехнулся, осушил стакан воды, встал у окна и долго-долго смотрел в ночь.

На душе было паскудно.

Если Смит вдруг решит все переиграть и заявит о взломе в полицию, утро я встречу в тюремной камере. Дальше вмешаются адвокаты, возможно, даже окажет протекцию маркиз Монтегю, и меня поместят под домашний арест, а потом и вовсе дело прекратят за отсутствием улик, но мало ли что случится за эти несколько часов до рассвета?

И потому я поднялся в спальню, обулся и выбрался на улицу через боковое окно второго этажа. Мягко спрыгнул на землю, через темный сквер прокрался к набережной и, немного покружив по району, отправился к Альберту Брандту. Слоняться по улицам в ожидании утра уже просто не оставалось сил.

Калитка была заперта, и я попросту перемахнул через невысокую ограду, не став беспокоить сторожа. Входная дверь дома распахнулась от легкого толчка, ступеньки деревянной лестницы легонько скрипели под ногами, но тихо-тихо, осторожные шаги никого не побеспокоили. И все же только постучался в апартаменты поэта, и дверь немедленно распахнулась, словно меня ждали.

Открыла Елизавета-Мария. С растрепанными рыжими локонами волос и в мужской сорочке, едва-едва прикрывавшей бедра. Газовый рожок светил ей в спину, лицо скрывалось в темноте, и на какой-то миг показалось, что суккуб вновь прозрела. Очень уж многозначительно она улыбнулась, освобождая проход.

– Ты всех в таком виде встречаешь? – озадачился я, переступая через порог.

Суккуб задвинула засов и прислонилась спиной к двери.

– Думаешь, я не узнаю твоих шагов? – выгнула она в притворном удивлении бровь.

Я неопределенно хмыкнул и спросил:

– Альберт спит?

– Он в кабинете, – сообщила Елизавета-Мария и добавила: – Работает.

Удивляться этому обстоятельству не приходилось: алкоголь никогда не мешал поэту сочинять стихи, в состоянии подпития он обыкновенно переносил на бумагу наброски и ощущения, а доводил их до ума уже на трезвую голову.

Я подошел к плотной занавеси, заглянул в кабинет и увидел склоненную над письменным столом спину Альберта. Он что-то быстро-быстро писал, кругом валялись смятые листы черновиков.

Не став его отвлекать, да вряд ли бы и сумел, я вернулся в гостиную к Елизавете-Марии, которая забралась на диван с ногами, нисколько не беспокоясь по поводу задравшейся сорочки. Уверенным движением она дотянулась до пепельницы на журнальном столике, взяла мундштук с ментоловой сигаретой и затянулась.

– Убедился? – спросила она, выдыхая к потолку ароматный дым.

– С каких это пор ты начала курить?

– Тлетворное влияние богемы, – спокойно ответила Елизавета-Мария.

– Уверен, ты влияешь на богему еще более тлетворно.

Суккуб рассмеялась.

– Леопольд, ты случайно не знаешь, по какой причине Альберт сегодня так… возбужден? – спросила она, намеренно выделив интонацией последнее слово.

Я лишь пожал плечами.

– Понятия не имею, – ответил я с невозмутимым выражением лица и зевнул. – Собирался переночевать у вас в гостевой комнате. Надеюсь, ты не против?

– Мой дом – твой дом, Лео, – улыбнулась Елизавета-Мария, откинул с лица рыжие пряди и поинтересовалась: – Ты подумал о моем предложении?

– Не дави на меня.

– Еще и не начинала, – поморщилась она. – Но могу.

– И каким образом?

– Могу открыть Альберту, что на самом деле я суккуб. И ты об этом знал, но не сказал ему ни слова.

– Ты – суккуб? – рассмеялся я. – Не смеши меня. Но если хочешь – расскажи. В психиатрических клиниках есть такие специальные палаты, там стены войлоком обиты. Уверяю, на твое лечение денег я не пожалею.

– Мерзавец! – окрысилась Елизавета-Мария, раздраженно кинула мундштук на пепельницу и приложилась к бокалу с коктейлем. – Иди спать, не стой над душой.

Я и не стал.

Проснулся весь разбитый и какой-то помятый. То ли вчерашняя нервотрепка и злоупотребление алкоголем сказались, то ли просто выспаться толком не успел – на рассвете разбудили охи и стоны из хозяйской спальни, а когда вновь наступила тишина, задремать уже не получилось. В итоге я немного помаялся, переворачиваясь с боку на бок, да и отправился на кухню, откуда повеяло ароматом свежесваренного кофе.

– Проснулся? – обернулась от плиты Елизавета-Мария, наряженная сегодня во вполне благопристойный халат. – Садись завтракать.

Судя по ее растрепанному и необычайно умиротворенному виду, запала Альберта хватило на всю ночь.

Я молча уселся за стол и передвинул к себе запотелый кувшин домашнего лимонада. Особого аппетита не было, к яичнице с беконом даже не притронулся, съел только поджаренный хлебец с маслом.

Вскоре к нам присоединился Альберт – осунувшийся, но бодрый. Прямо на пороге он принял театральную позу и объявил:

– Леопольд, друг мой! Это было невероятно! Азарт, опасность, скорбь из-за смерти друга и отвращение к самому себе за постыдное бегство! А еще – животная радость от спасения и тягостное ощущение неминуемой погибели, как у загнанного в угол зверя, как у висельника на эшафоте! И новая волна стыда от осознания, что беспокоит лишь собственная жизнь. А кульминация – чудесное спасение. Катарсис! – Поэт обнял супругу и поцеловал. – Такого прилива сил я не испытывал давно. Проклятье, да у нас словно второй медовый месяц начался!