Ольга Голутвина - Крылья распахнуть!

Вилда опустила руки, покорно склонила голову. Темные волосы хлынули вниз, скрыли лицо.

— Убить? — хмыкнул боцман. — А на кой? Если баб за дурость убивать, так их и на свете-то мало останется, детей рожать будет некому.

— И ты… ты не гневаешься на меня? — шепотом спросила Вилда из-за темной завесы волос.

— Подвернись ты мне тогда под руку — пришиб бы, — добродушно признался Хаанс. — А сейчас… дело-то прошлое! Ну, отлуплю тебя — и что изменится?

Вилда резким жестом отшвырнула волосы за плечо. В полумраке сверкнули рысьи глаза:

— Я погубила тебя!

— Погубила? Ты? — хохотнул боцман. — Много о себе воображаешь! Не такой паршивке сломать судьбу Рябого Медведя!

Посерьезнев, он добавил со спокойной гордостью:

— Когда я сумел, я взял свободу. А потом я взял небо. Теперь у меня есть все, что я хочу.

И глянул куда-то мимо Вилды.

Женщина сжала кулаки так, что ногти до крови впились в кожу.

Он сейчас видит облака! Да, он видит свои облака!

Проклятый Рябой Медведь!

В Хэддане просто так, за одну силищу, не назовут мужчину Медведем. Раз прозвали, значит, есть в нем что-то особое, дар Черной Матери.

И Вилда сейчас остро ощущала это «особое».

Медведь захотел — Медведь взял.

А ее, Вилду, не взял. Не захотел…

— Лучше бы ты убил меня! — страстно выдохнула женщина. — Лучше бы ты забил меня до смерти! Я предала тебя, Хаанс, я на тебя донесла!

В глазах боцмана таяли видения облаков.

— Да хватит верещать! — прикрикнул он на Вилду. — А то и впрямь наподдам! Я же сказал: кончай ворошить давние дела! Лучше расскажи про шайку. Я только про Секача слыхал, что повесили его.

Вилда взяла себя в руки и ответила очень ровно:

— Да, повесили. И шайка рассыпалась, разбежалась. Твоя Маргета махнула юбкой и подалась на побережье — надо думать, в бордель. Старая Головешка умерла. А я перебралась в здешние края, вышла замуж за местного парня, прошлым летом овдовела.

— Головешку жаль. Хорошая была старуха. Я ее часто вспоминал.

— А меня?

— Да как-то не очень.

— Хаанс… у тебя есть женщина?

— Угу. В каждом порту.

Глаза Вилды вновь сверкнули недобрым звериным блеском.

— Ладно, раз тебе угодно оставить прошлое в прошлом, будь по-твоему. Но сейчас не зря твоя тропа свернулась в кольцо, Хаанс Куртц. Ты вернулся домой! Семейство старой Эрментруды с радостью примет такого лихого молодца. Не под небесами твоя судьба, а здесь! Хэддан тебя вынянчил и вырастил. Эти горы, этот лес… ты любимый сын Черной Медведицы! Ты будешь самым грозным разбойником на здешних тропах. Оставайся! Твое имя станет проклятьем, гневом, ужасом. А я… я буду идти за тобой след в след, буду твоим щитом в самых жарких передрягах. Буду твоей усладой, твоей рабыней, твоей верной сторожевой собакой. Убью любого, кто умыслит зло на тебя…

Ее страстные речи были прерваны злым хохотком Хаанса:

— Ой, уморила! Это ты небоходу предлагаешь — застрять в лесной дыре и грабить прохожих? Грабил уже, знакомое дело. А теперь я — леташ! Ты никогда не узнаешь, дуреха, что это такое — земля под крылом…

Вилда замолчала, оскалившись и подавшись вперед. Вот-вот бросится к Хаансу! То ли на шею кинется, то ли в горло вцепится…

А боцман с запозданием выловил из отзвучавших страстных слов фразу, которая заинтересовала его больше других:

— Говоришь, меня здешнее семейство охотно примет? Стало быть, Гейнц разбоем промышляет?

— Так, по мелочи, одиночек теребит, — усмехнулась Вилда. — Им бы такого атамана, как ты!

— Угу… — Хаанс уже думал о своем. — Стало быть, те иллийцы, что вчера везли сеорету в обитель Антары…

— Их не тронули. Еще чего! Связываться с отрядом наемников!

— Понял. Ну, нам тоже бояться нечего. Мы ребята крепкие, при оружии. И нас трое.

В глазах Вилды загорелись злорадные, мстительные огоньки.

— Неверно говоришь, любовь моя. Думаешь, я зря зазвала тебя в сарай? Не «нас трое» а «их двое». Да уже, пожалуй, ты и один.

— Что? — не сразу сообразил боцман. А когда понял — рванулся к двери.

Но Вилда быстро погасила свечу. Во мраке что-то громыхнуло, ударило боцмана по ногам. Он выругался и, сбитый с толку, завертел головой: где выход? Снаружи тоже темно, свет в щели не падает…

— Хаанс, не ходи! — взвыла во мраке Вилда. — Их много, а Эрментруда — колдунья!

Хаанс не отвечал. Гнев и ярость ударили в голову, мешая соображать. Он дернулся в сторону, налетел на оглоблю… И тут почувствовал холодное дуновение. Погасив безумие, в мозгу зазвучали слова: «Дверь! Щели!»

Хаанс ринулся в ту сторону, откуда тянуло сквозняком. Налетел на что-то жесткое, отшвырнул с пути — и очутился у двери. Зашарил по ней, ища засов. Не нашел. Грянул в дверь плечом, сорвал ее с петель. В пылающее лицо ударила снежная круговерть.

Рядом возникла Вилда. Упала на колени, обняла его ноги:

— Не ходи туда, любимый!

— Пошла вон, дура! — рявкнул боцман. — Не нужна ты мне!

И тут Вилда изо всех сил рванула его под колени. Хаанс упал — головой на борону, чуть притрушенную соломой.

Свет, струящийся от маленьких масляных ламп, стал вязким, очертания человеческих фигур расплылись.

Маркус Тамиш обеими руками вцепился в край столешницы.

В ушах заскрипели ритмичные тяжелые звуки… это за окном, да? Снег хрустит под тяжелыми лапами гигантского зверя?

Кто ходит вокруг дома, ожидая добычи?

Шаги навевали сон… нет, шаги вбивали Маркуса в сон, вгоняли тупо и ритмично, а меж ними, как паутина, плелись негромкие, певучие слова старой Эрментруды…

Возле локтя погонщика возникло личико Гризель: девчушка вылезла из-под стола, вылупила любопытные глазищи. Еще один глаз закачался у нее на груди — нарисованное на деревяшке око…

Что-то пробилось сквозь пелену сна, окутавшую разум Отца. Он протянул непослушную руку, вцепился в талисман, резко сдернул его с шеи девчонки.

Гризель удивленно всхлипнула, сползла под стол, свернулась калачиком и заснула.

А погонщик очнулся резко, разом. И увидел Клауса и горбуна, подступивших почти вплотную. В руках у Клауса была веревка.

А капитан спал, положив голову на сложенные руки.

Погонщик подхватил со стола тяжелую глиняную кружку с пивом и грохнул ею Клаусу в лицо. Тот выронил веревку, взвыл, закрыл руками окровавленную переносицу. А Отец, бросив кружку, сорвал с шеи Клауса оберег, сунул его Бенцу за шиворот и заорал:

— Капитан, тревога!

Горбун, не ожидавший отпора, на миг растерялся, но тут же кинулся на погонщика. Тот увернулся от тянущихся к нему лап, вцепился в угол столешницы и опрокинул стол.