Даниэль Клугер - Мушкетер

Да, слишком многие мои ровесники-провинциалы приезжали в Париж с такой же целью, что и я. Неудивительно, что в гвардию принимали только по серьезным рекомендациям. А рекомендаций я представить не мог. Понятно, что для уныния у меня было достаточно поводов. Все чаше я пребывал в скверном настроении и вечерами бродил по улицам казавшегося мне враждебным, не завоеванного мною Парижа и искал возможности дать выход копившемуся раздражению.

Дважды мне это удалось. Один раз я примерно проучил двух шалопаев, пытавшихся ночью сорвать с меня мой новый плащ. Среди дворянской молодежи Парижа такое развлечение почему-то было очень распространено. Но мне оно не нравилось, что я немедленно и дал почувствовать праздным гулякам. Во всяком случае, одного из них удар моей шпаги должен был надолго отправить в постель, второго же я лишь слегка уколол в руку. Несмотря на это, он убежал, бросив шпагу и своего серьезно раненного товарища. Пришлось мне самому отнести незадачливого шутника к воротам монастыря кармелиток и оставить там на попечение сестер-монахинь. В другой раз на меня напали уличные грабители, которыми кишмя кишел район Юдоль Печали. И это притом, что сбиры, назначенные главным наместником полиции, большую часть времени тратили на то, чтобы изымать оружие у тех, кому оно не полагалось, редкий парижанин рисковал выходить в ночное время на улицу, не запасшись хотя бы кинжалом – если положение не позволяло ему обзавестись шпагой. Нападавших было пятеро, но, на мое счастье, вооружены были только двое – их-то я и приколол с такой скоростью, что остальные даже не успели заметить. Еще одному я сломал челюсть. Четвертому повезло меньше других: я настиг его на мосту, потому короткая стычка для него завершилась в Сене, на изрядной глубине. Последний же пустился наутек.

К сожалению, два этих случая с большой натяжкой могли быть названы воинскими подвигами. И уж конечно, я мечтал совсем о других боях и походах. Так что к концу первого месяца в Париже я совсем пал духом. Будущее, представлявшееся мне ранее ровной широкой лестницей, оказалось если и лестницей, то узкой, винтовой, со сломанными перилами и зияющими провалами вместо ступеней. Деньги, взятые из дома, подходили к концу. Я уже подумывал о том, чтобы заложить оба пистолета и, возможно, даже продать Вулкана. Последнее обстоятельство приводило меня в полное уныние. Но к рекомендованному мне отцом Исааку Лакедему я все еще не хотел обращаться – хотя письмо к нему, изрядно потертое, лежало во внутреннем кармане моего камзола. Может показаться странным, но мне даже в голову не пришло вскрыть его и прочесть, что именно написал Авраам де Порту старому своему знакомому. И дело было вовсе не в отсутствии любопытства – я просто инстинктивно старался отрешиться от всего, связанного с обстоятельствами моего происхождения. Обилие мрачных и опасных тайн, обрушившееся на меня, должно было остаться в прошлом. Пока же, впрочем, настоящее совсем не радовало, а будущее невозможно было разглядеть.

Нельзя сказать, что я сразу же погрузился в пучину отчаяния. Нет, первые недели каждый вечер, прежде чем отойти ко сну, я вслух предавался мечтам о будущей карьере. В мечтах этих я рисовался себе как минимум маршалом Франции, героем и, конечно, богачом.

Единственным моим слушателем при этом был Мушкетон. В этом малом удивительным образом сочетались хитрость и наивность. Наивность, по сравнению с которой я представлялся себе умудренным опытом зрелым мужем – притом, что мы были ровесниками. Во всяком случае, Мушкетон был вполне уверен в близком осуществлении моих мечтаний, а заодно, естественно, и своих. Правда, он видел себя в будущем не столько моим товарищем в походах, сколько управляющим тех многочисленных поместий, которые я, по его убеждению, непременно получу от его величества во всех французских провинциях.

К сожалению, действительность чем дальше, тем меньше способствовала такому оптимизму. Так что хотя и позже меня, но Мушкетон тоже изрядно осунулся и даже помрачнел. Однако следует отдать ему должное – мой слуга не бросал меня и избегал разговоров о невыполненных условиях нашего договора. Он только все чаще отпрашивался «для занятий ремеслом», и я нисколько не удивился бы, если б мой слуга в один прекрасный день угодил за крепкую решетку: вряд ли парижский прево поощрял его ремесло, которое, как я догадывался, связано было не только с недозволенной охотой на перепелов и куропаток.

Целыми днями я без всякой цели слонялся по улицам. Ноги сами вели меня в Немурское предместье, где располагались квартиры мушкетерской роты. Здесь я мог часами простаивать, с завистью глядя на молодцов в голубых плащах с белыми крестами в обрамлении красных и золотых языков пламени. Когда мне надоедало глазеть на мушкетеров, я возвращался в Юдоль Печали, в какую-нибудь таверну и оставался здесь до глубокой ночи. Так прошел первый месяц моей парижской жизни. Я начал опасаться, что в конце концов могу превратиться в обозленного на весь свет неудачника, годами безуспешно таскающего ненужную шпагу по передним знатных вельмож. Несколько раз мне доводилось встречать таких господ – с потухшим взглядом, печально обвисшими усами и столь же печально обвисшими полями шляп, в потертом платье и сапогах со сбитыми каблуками.

В подавленном настроении я забрел однажды в трактир «Двенадцать апостолов», расположенный на улице Феру. Сев за стоящий в углу стол, я тянул дешевое вино, совершенно не представляя, как и куда пойду дальше. За соседним столом, лицом ко мне и тоже в одиночестве, сидел человек лет тридцати в мушкетерском плаще. Черты его лица были весьма примечательны. Изящно вырезанные ноздри орлиного носа, чуть удлиненный овал лица и матовая белизна кожи, оттененная черными усами и маленькой бородкой, вызвали в памяти образы вельмож прежних времен, о которых изредка рассказывал мне отец. В то же время это благородное лицо было чрезвычайно мрачным, тронутые сединой волосы в беспорядке падали на высокий лоб, а взгляд глубоких глаз направлен был в одну точку. Мушкетер даже не шевелился, когда слуга приносил выпивку. Единственным движением, которое он себе при этом позволял, было движение руки, подносившей полный стакан ко рту и ставившей на стол стакан опустевший.

Перед ним уже образовался настоящий забор из опустошенных за короткое время бутылок; останавливаться он явно не собирался, но с каждым новым стаканом лицо его становилось все мрачнее, а глаза, казалось, западали все глубже.

Как я уже говорил, на вид ему было лет тридцать или чуть больше. Хотя я мог ошибаться. Незнакомый мушкетер относился к тем людям, которые словно пребывают вне возраста. Глянешь на такого человека – и принимаешь его за юношу, но уже через мгновение понимаешь, что он далеко не молод, скорее, приближается к порогу старости! А спустя короткое время думаешь – да нет же, он молод, хотя, конечно, не юноша.