Александр Громов - Русский аркан

Нет. Нет. Нет. Список все сокращался, а решения не было. Родственники Лопухина? Пожалуй, им одним предприятие в выгоду, хотя и риск велик… Катенька вдруг осознала, что ничего не знает о московских родственниках любимого человека. Он не говорил. И негде осторожно навести справки, поскольку московского адреса Лопухина она тоже не знает!

Идея сверкнула неожиданной зарницей и показалась интересной. Фабрикант Студёнов, вот кто может помочь! Во-первых, представлен ко двору. Кажется, даже награжден за какие-то заслуги не то Анной, не то Станиславом. Во-вторых, богат и сам себе хозяин в своей промышленной империи. А в-третьих и в-главных — оппозиционен, несмотря на награду, и в грош никого не ставит! Помнится, ходили слухи о его связях с мраксистами, хотя это, наверное, только слухи. Но радикальные высказывания Тимофея Саввича хорошо известны, в том числе высказывания, касающиеся лично высочайших особ. Право, не будь папА выше мелочных обид, господина радикал-фабриканта ждали бы крупные неприятности…

Ну-ка, ну-ка… В крайнем волнении Екатерина Константиновна забегала по квартирке, как не подобало бы бегать великой княжне. Вспомнилось несимпатичное мясистое лицо фабриканта, калмыцкий разрез глаз и ежик коротких черных волос на ненормально крупной голове. Угрюм и неуклюж, жесткие складки у рта, а в глазах искорки. Да, этакий типус сокрушит любую преграду ради выгоды, но паче того — ради личного удовольствия. Хоть умен, да игрок, а главное, из тех игроков, которые с удовольствием поиграли бы всем миром — и застрелились бы, осознав, что конечная цель достигнута, а более масштабной не существует. Освоить Луну разве?

Где находится особняк Студёнова — известно. Нетрудно выяснить, где его контора, но это потом, на крайний случай. Кстати, завтра воскресенье, а всем известно, что уж кто-кто, а Студёнов светской жизни не выносит, карт не любит, женщин чурается, на ипподроме не бывает, не гурман и пьет только воду. Значит, будет дома.

Смеху подобно: великой княжне ломать голову о том, как бы добиться приема у фабриканта! Но факт.

К вечеру план был готов. Образ прежний: горничная из провинции. Добавить только простоты. Открыть истину в короткой записке. Записку передать хозяину с лакеем и остаться — якобы наказано дождаться ответа. Ждать не более трех минут. Если за это время на парадной лестнице не появится Студёнов собственной персоной, это значит, что он телефонирует в ближайшую полицейскую часть. В таком случае немедля ретироваться. У ворот должен ждать заранее нанятый лихач.

Если швейцар вздумает противодействовать отступлению, следует направить на него дамский револьвер, каковой необходимо приобрести заранее. Но стрелять только в самом крайнем случае.

Лихача нельзя ни нанимать, ни отпускать поблизости от Дурасовского переулка. До места найма лучше всего доехать на конке.

В случае встречи со Студёновым попытаться склонить его на свою сторону. О проблематичных выгодах говорить кратко — свою выгоду или невыгоду фабрикант смекнет сам. Не исключено, что действовать он начнет как раз вопреки выгоде, ибо известно: российский воротила сплошь и рядом осторожен в деловых вопросах, но когда дело касается игры — отойди, не мешай! А Студёнов игрок, хоть и не в карты.

Сказано — сделано.

В смысле, дело было начато.

А кончилось плохо.

Едва «горничная из провинции», покинув Дурасовский переулок, ступила на брусчатку Покровского бульвара, как слух ее был подвергнут атаке: истошные крики, женский визг, заливистые полицейские свистки. По бульвару бежали люди. Какая-то баба, ужасно одетая и в грязном платке, толкнула на бегу великую княжну и облаяла ее матерно, вместо того чтобы извиниться. Потом вдруг бабахнуло, да так громко и резко, что Катенька подпрыгнула и заозиралась. Народ кинулся врассыпную.

От Большого Трехсвятительского к Дурасовскому бежал, пересекая бульвар, мужчина в щегольском картузе, вышитой косоворотке и плисовых штанах, заправленных в сверкающие сапоги. На бегу остановился на мгновение, обернулся, оскалился по-волчьи, вскинул руку — трижды оглушительно бабахнуло.

И сейчас же слева, со стороны Яузского бульвара отозвалось хлопками иного рода — не столь громкими, но хлесткими, как удары плети. Среди деревьев замелькали фигуры в черном и зеленом, быстро перебегая, припадая, целясь…

У Катеньки ноги вросли в брусчатку. Она только и поняла, что бегущий человек в плисовых штанах отстреливается от полицейских и солдат, действующих заодно, и что пули так и свищут вокруг. Взвыв дурным голосом, с размаху села на тротуар толстая баба, полыхнуло на рукаве ее кофты алое пятно. Бегущий в плисовых штанах вдруг нырнул вперед, перекувырнулся, вскочил, дико озираясь, следал два неуверенных шага, крутнулся винтом и выронил револьвер. Следующая и последняя пуля угодила ему точно в лоб, выбив из затылка какие-то брызги, и заставила картуз и его хозяина падать на мостовую порознь, причем хозяин упал раньше — ну просто как набитый тряпьем мешок.

Все это было так просто! Так невероятно и так просто!

Такое не могло происходить на глазах великой княжны. Да что там — вообще не могло происходить!

Однако происходило.

Отчаянно звоня в колокол, навстречу бегущим несся по Покровскому пожарный обоз, и люди шарахались из-под копыт во все стороны. Пожар?.. Ничего нельзя понять. Какой пожар со стрельбой на улицах?

Что-то вжикнуло возле самого уха, и только потом хлесткий удар винтовочного выстрела достиг слуха. Мгновенно перетрусив, Катенька побежала назад, в свой дурацкий Дурасовский…

— Сто-о-ой! — тотчас загремело в спину, очень близко. — Сто-ой, стерва, стреляю!

Позднее великая княжна спрашивала себя, отчего она остановилась — рассудок приказал или страх? Трудно сказать. Но если бы она продолжала бежать, то, вполне вероятно, была бы застрелена в спину каким-нибудь солдатом-первогодком… Она! Образованная женщина и человек! Дочь государя!

Нет, это невероятно…

Математик или философ могли бы объяснить растерявшейся и перепуганной великой княжне, что такого рода события нельзя отнести к невероятным, — они лишь редки для персон ее ранга. А следовательно, все-таки могут случиться.

Но те, кто арестовал «Аграфену Дормидонтовну Коровкину», не были ни математиками, ни философами. Они были исполнителями воли московских властей, проклинавшими Хитровку, жару и начальство и одуревшими от пролившейся крови — бандитской и своей. И объяснять они ничего не стали.

При каждой полицейской части — а их в Москве ровно двадцать — имеется своя небольшая тюрьма.

При участках — не тюрьмы, а так, камеры. Там долго не задерживаются: или ступай с Богом на все четыре стороны, или «будьте-любезны» в карету крепкой постройки, для солидности украшенную железными прутьями на окнах. Свезут в часть для более подробного разбирательства. Оттуда — как правило — либо все-таки на волю, что уже реже, либо в Бутырки, Таганку, а то и прямо на этап, смотря по улову. Немногие задерживаются надолго, но они есть.