Александр Громов - Русский аркан

Остальным предстояло париться в душных миазмах в ожидании своей очереди. Поднялся гул, произошло шевеление.

— Ма-а-а-алчать! — Из широкого, как пушечное жерло, рта надсмотрщицы исторгся приказ, да так исторгся, что привставших с пола узниц, казалось, шатнуло воздушной волной, а в ушах у Катеньки зазвенело. Она не помнила, как оказалась уже не в камере, а в большой комнате, главными приметами которой был массивный дубовый барьер, отделяющий дежурного офицера от всяких-разных, и два предлинных жестких дивана полированного дерева, предназначенных, по-видимому, для посетителей.

Присесть, впрочем, никто не предложил, зато заставили выстроиться перед барьером в ряд.

Дежурный офицер, еще не старый, но уже весьма плешивый штаб-ротмистр, зримо страдающий от жары, в то время как выдернутые из камеры узницы наслаждались живительной прохладой, промокнул платочком большой покатый лоб, окунул перо в чернильницу и оглядел представших перед ним узниц без малейшего интереса. Вслед за тем его мизинец указал на крайнюю левую в ряду женщину, костлявую и востроносую.

— Как фамилия?

— Моя-то? — переспросила та, робея.

— Нет, дьявол, градоначальника! Твоя-то.

— Говядина.

— Как?

— Федосья Антиповна Говядина. За что меня, ваше благородие? По какому праву заарестовали? Я знать ничего не знаю и ведать не…

— Молчать! Разбираться после будем. — Обильно потея, полицейский вывел фамилию задержанной, спросил об адресе и роде занятий, записал и это, после чего обратился к следующей. — Твоя фамилия?

— Моя?

— Твоя.

— Телятина.

Полицейский взгоготнул.

— Говядина и Телятина. Как на подбор. Имя? Отечество? Ненила, говоришь, Мелентьевна? Так… Записал… Кто у нас следующая — ты? Фамилия?

— Баранина.

— Что-о?

— Баранина Пелагея Питиримовна.

Усы полицейского угрожающе зашевелились.

— Та-ак, — произнес он со значением. — Насмешки строить будем? Шутки шутить? Я тоже знаю хорошую шутку: запру кое-кого в одну камеру с буйными… или лучше с чахоточными?… Говори, стерва, фамилию как есть! — рявкнул он и грянул кулаком по барьеру так, что баба подпрыгнула.

— Как на духу, ваше благородие, — зачастила она плаксиво. — Баранина я. Пелагея Питиримовна Баранина, в Подколокольном проживаю, в кухарках я, ваше благородие, а муж мой столяр, а пашпорт дома, можно принесть…

— Молчать! — махнул на нее рукой полицейский и заскрипел пером, пуча глаза и отдуваясь. — Пф… пф… Говядина, Телятина, Баранина… Ну, если еще Гусятина или Ослятина попадется, то я не знаю, что с вами сделаю… Следующая! Тебя как звать?

Следующей была Катенька.

— Коровкина, — объявила она неуверенным голосом.

По лицу штаб-ротмистра заходили бугры и пятна.

— В карцер хотим? — осведомился он неожиданно кротко.

— Мой пашпорт в ридикюле, — тихо произнесла великая княжна, — только его у меня отняли…

Тут же появился отнятый ридикюль, и документ, извлеченный из его мелких недр, был изучен и придирчиво сличен с оригиналом. Затем одна бровь штаб-ротмистра поползла вверх, вследствие чего капля пота сорвалась со лба, побежала по носу и капнула на пашпорт. Штаб-ротмистр недовольно поморщился.

Екатерина Константиновна видела, как он извлек из ящика письменного стола черную кожаную папку, достал из нее какой-то листок и быстро пробежал его глазами. «Случайность! — крикнул кто-то внутри нее, завравшись с первых же слов. — Это случайность и не имеет отношения! Главное не подать виду, и тогда все обойдется. Помучают немного вопросами и отпустят!»

Но умом — искушенным в логике умом ученицы лучших преподавателей — она поняла сразу: попалась. Теперь уже попалась всерьез.

И точно: по мановению пальца штаб-ротмистра перед ним, грохоча шашками и пуча глаза, предстали два дюжих полицейских. Тем же пальцем ротмистр указал на Катеньку:

— Особо опасная. В одиннадцатый нумер ее, в одиночную.

Катеньку увели. Она не сопротивлялась, не видя в том смысла. Для нее, пусть поверхностно, но все же знакомой с российскими порядками, было вполне очевидно: откровенничать с полицией не нужно. Уж кто-кто, а полицейские чины среднего уровня заведомо не посвящены в истинную подоплеку дела.

Что ж. Если разоблачена — недолго ждать гостей. В чине жандармского полковника, никак не ниже.

Новая камера оказалась тесным и спартанским, но, если чуть привыкнуть, где-то даже миленьким помещением. С топчаном на низких ножках, тощим тюфячком и одеялом. А главное — на теневой стороне здания!

Жизнь продолжалась. И в партии, похоже, еще не был поставлен мат.

Правда, по цементному полу пренагло рысили тараканы, распространяя свой моцион также на стены и на топчан. К тараканам Катенька питала живейшее отвращение, но признавала, что лучше уж тараканы на полу, чем клопы в тюфяке. За время скитаний багаж знаний великой княжны обогатился множеством новых сведений — было среди них и такое, что клопы и тараканы не уживаются друг с другом в одном помещении.

Оказалось — чепуха. Уживаются.

Спать ночью почти не пришлось: одни насекомые кусались, заставляя поминутно чесаться, другие бегали по рукам и лицу. Истинная пытка. Как будто злодейке-судьбе было мало наградить узницу желудочными коликами от тюремной баланды!

К утру измученная Катенька вновь была готова сдаться, назвать себя, возможно, к вящей потехе всей полицейской части.

Не пришлось. Незадолго до завтрака (жидкая овсянка последнего сорта, сваренная на воде) глазок в двери на секунду открылся, явив внимательное око надзирательницы, после чего заскрежетал ключ в замке.

Дверь отворилась.

— Это что же? — услышала Катенька возмущенный женский голос едва ли не раньше, чем увидела товарку по несчастью. — Один топчан на двоих? Заставлять приличную даму спать на полу? Вы, верно, с ума сошли! Я жаловаться буду!

— Па-а-ашевеливайся! — Грубый голос надзирательницы совпал с могучим толчком в спину, заставившим новую узницу опрометью пересечь камеру.

— Да как вы смеете! — закричала великая княжна в великом негодовании. — Вы… вы… — Она запнулась, не зная, какое выбрать определение для беспардонного поведения тюремных служащих. — Вы…

Так и не придумала. А когда после ответного «поговори еще у меня» лязгнула дверь, стало поздно стыдить невоспитанную бабу.

Зато новая узница, оставшись вдвоем с Катенькой, начала быстро преображаться. Одним цепким взглядом она охватила камеру, не особо задерживаясь на великой княжне. Прошлась туда-обратно, стуча по цементному полу подкованными каблучками, и с каждым шагом менялось в ней все: осанка, походка, неуловимые индивидуальные штришки, столь любимые портретистами… Повернулась — и преобразилась окончательно. В камеру втолкнули молодую особу с роскошными вороными локонами, выбивающимися из-под шляпки, и шляпка была модная, и платье явно сшито на заказ у хорошей портнихи, словом, втолкнули даму из общества, если судить по одежде, словам и манере держаться. Но в камере оказалась разительно другая женщина.