Александр Громов - Русский аркан

— Вот видите, — усмехнулся Розен. — Что я вам говорил!

— Увижу своими глазами — поверю, — отрезал старший офицер. — Догадкам верить не привык-с!

Вернулся он в сопровождении Пыхачева. Некоторое время каперанг делал вид, будто вышел на мостик исключительно по обязанности командира находиться на посту во время входа в порт, тем более незнакомый. Затем произнес:

— Но ведь там могут быть наши соотечественники. Возможно, они нуждаются в нашей помощи. Как вы полагаете, Павел Васильевич?

— Полагаю, что андреевский флаг может быть и уловкой.

— Чей же?

— Не знаю! Знаю только, что мы выполняем особую миссию: у нас на борту находится наследник престола, и мы отвечаем за его безопасность.

Пыхачев хмурился, не в силах принять решение. Корвет входил в узость пролива. Зябкая хмарь рассеялась, заиграли веселыми красками живописные берега и островки диковинной формы. Вновь показалась красавица Фудзи. А главным, с точки зрения каперанга, было то, что далеко впереди волны Токийского залива рассекали несколько пароходов и парусников. Кто решится напасть на русское судно у всех на виду?

— Убавить ход до малого, — распорядился наконец Пыхачев.

Враницкий молча повернул рукоять машинного телеграфа. Обветренное лицо старшего офицера одной лишь угрюмостью выражало несогласие с командиром. Вот подойдет подозрительный чужак на кабельтов да как жахнет из всех орудий — что тогда?

Неизвестная баркентина с русским флагом как будто обрела крылья — летела по волнам, приближалась…

— Позвольте-ка на минуту бинокль, — попросил Розен.

— Пожалуйста, — не слишком вежливо буркнул Враницкий.

Полковник рассматривал чужое судно не слишком долго.

— Извольте убедиться сами, — сказал он, возвращая бинокль. — Граф Лопухин собственной персоной. Дымит папиросой, как обычно. А рядом с ним его слуга.

— Где? — Пыхачев и Враницкий одновременно потянулись к биноклю.

Десятью минутами спустя баркентина, на борту которой красовалась не очень аккуратно выполненная надпись «Св. Екатерина», поровнялась с «Победославом» и тоже сбавила ход. Медленно обгоняя корвет в силу инерции, она прошла в каких-нибудь тридцати шагах. На фальшборте, ухватившись одной рукой за ванты, стоял Лопухин.

Он изменился. И не в одежде было дело. Исчез денди — явился изнуренный трансокеанским переходом не-пойми-кто. Кого океан не может сразу сломать, того он гнет под себя — и человек гнется. Мужает, но грубеет. Простакам кажется, что он герой, а на самом деле — приспособленец. Это неизбежно, иначе не выдержать.

Лишь тонкие усики и живые глаза напоминали о прежнем графе Лопухине. Да и голос сразу выдал несвойственное графу беспокойство:

— Жив?

— Кто? — спросил Розен, чтобы подразнить, и приложил ладонь к уху.

— Черт бы вас побрал, полковник! — крикнул Лопухин. — Цесаревич! Я о нем спрашиваю!

— Да вон он воздухом дышит… Но черт возьми, как вам удалось?..

— После!

…Свистели боцманские дудки, и обе команды, выстроившись на шканцах, кричали «ура». Кричали и махали фуражками Пыхачев, Враницкий и Розен. Не кричал лишь цесаревич. Завидев Лопухина, его императорское высочество изменился в лице и, не обращаясь ни к кому, бросил лишь одно слово:

— Цербер!

Мало кто из офицеров его услышал, а услышавшие тотчас отвернулись, дабы не являть не лишенных ехидства улыбок в ответ на искреннее горе наследника престола российского.

— Ого! — сказал Розен, пиная ногой рельс. — А они быстро учатся.

Шагнув на шпалы, полковник прищурил глаз — должно быть, надеялся уличить японцев в неравномерной ширине колеи рельсового полотна. Не уличил: рельсы лежали ровно, как две натянутые стальные струны. Тогда попинал рельс и хмыкнул:

— Узкоколейная…

— Нехватка места, — объяснил Лопухин, указав тростью на аккуратные деревянные домишки, налепленные столь же тесно, как иной раз гнезда ласточек под карнизом, и подобравшиеся к самому полотну железной дороги. О полосе отчуждения здесь либо совсем не имели понятия, либо свели ее к двум-трем шагам. — Япония густо населена, а равнин мало. Каждое строение отнимает место у рисовых полей. Тем более железная дорога. Вот и экономят. Не металл экономят — место.

— Вы полагаете, металла у них хватает?

— А вы взгляните вон туда. Что это, если не береговая батарея?

— Да я уж обратил внимание. «Победославу» против такого калибра и трех минут не выстоять, да и линейному кораблю не поздоровится. Но ведь пушки-то английские?

— Японские, представьте себе. Рельсы, кстати, тоже японские. Давно ли британцы произвели здесь фурор своей разборной узкоколейкой? И вот — пожалуйте любоваться. В следующем году японцы дотянут ветку до Токио, и я не удивлюсь, если они пустят по ней свой собственный, а не английский, паровоз. Этот народ действительно наделен большими способностями. Не скажешь, глядя на них, верно?

Последняя фраза графа относилась к нескольким зевакам, рассматривающим с почтительного расстояния двух незнакомых гайдзинов.

— Коротышки, глупые на вид, — сказал Розен. — У этих ротозеев вид деревенских дурачков. А поглядите-ка вон на ту фурию. Что у нее с ногами?

— Понятия не имею, — пожал плечами Лопухин. — Возможно, результат работы на рисовых полях. Если всю жизнь бродить в жидкой грязи, еще и не так, пожалуй, скрючит. Н-да, зрелище не из приятных… Но ведь улыбается! Вы заметили, сколько на улицах улыбающихся лиц?

— А Канчеялов говорил, что японцы — коты, — молвил Розен. — Что-то я не припоминаю ни одного улыбающегося кота…

— Наверное, он говорил о самураях, а эти — простолюдины.

— Совершенно справедливое замечание, — осмелился наконец вставить словечко консул, вызвавшийся самолично сопроводить Розена и Лопухина в первую прогулку по Иокогаме. Консула звали Аристид Тимофеевич Посконников. Был он низок ростом, упитан, редковолос, часто промакивал широкий лоб носовым платочком и потел, как видно, не столько от удушающей августовской жары, сколько от волнения. Шутка ли — сам наследник российского престола здесь! Имея скромный чин надворного советника, Аристид Тимофеевич отнесся к Розену и особенно Лопухину с крайним почтением, чуточку отдающим низкопоклонством. Но в качестве знатока страны был полезен.

— Да-с, да-с! — закивал он, искательно заглядывая в глаза. — Самураи — те никогда не улыбаются. С господином покорны, с простолюдинами надменны. Могут иногда и посмеяться, особенно когда напьются саке, но хохот у них грубый, а так, чтобы улыбнуться душевно — ни-ни. Не умеют-с. И чуть что — за меч хватаются. Иной ронин в драных портках ходит, задом, простите, отсвечивает, а туда же — по части гордости любому польскому шляхтичу даст сто очков вперед. Забияки отчаянные — мечи остры, да головы тупы-с! К счастью, времена теперь не те, чтобы самураям было позволено безнаказанно буйствовать. В провинциях этого еще сколько угодно, а у нас в Иокогаме и в Токио — уже почти тишь да гладь…