Антон Толстых - Кроме политики

Торг шёл бойко. Из реплик покупателей одна особенно запала в душу:

— Скажи, братец, у тебя можно купить нового царя?

— Увы! Сегодня только матрёшки.

Никто не видел, как «офеня» с денежным мешком в руках сел в авто. Служебный транспорт вернулся в гараж, а автор этих строк понёс добычу Глебатину.

Незадолго до начала службы мне довелось пообщаться с одним молодым парнем (знать бы заранее, кем он был…). Как-то его застал врасплох отцовский вопрос, знает ли тот, что такое распил. Напрашиваются два варианта ответа: либо древесина, либо бюджет. Сынок решил соригинальничать. Из его ответа выходило, что Трое из леса сообразили на троих и распили родной лес. А на утро сообразили, что натворили. Отец шутника пришёл в ужас. Он всего лишь спросил, знает ли тот, что такое рашпиль (если что, с ударением на первый слог), а глупый сынок ослышался от неожиданности.

У Бориски завалялся химический карандаш. Теперь он в моих пальцах. На денежном мешке возникла смешная надпись.

В дверном проёме обрисовался наш родненький чиновник для особых поручений Дмитрий Шишкин, вооружённый фужером. Глаза горят, ноздри раздуваются, весь из себя энергичный. Сердитый Ломанов спросил, для чего подчинённому фужер. Чиновник стоял напротив мешка. Надо полагать, с этим предметом не всё было в порядке. Моё начальство вперило взгляд в мешок с надписью «Деньги для распития».

Ломанов поднял на меня холодные глаза, полные недовольства. Было ясно, что снисхождения не будет.

— Сдурели? Взъерепенились? Зачем вы это, прости господи, накалякали? Если кто увидит эту надпись? Выставили меня на посмешище, сукин вы сын.

— Да, я сукин сын. Но я ваш сукин сын.

Премьер не сводил с меня рыбьих глаз.

— Фигляр вы и шут гороховый.

— Да, я шут, я фигляр, так что же? Пусть меня так зовут вельможи. Как они от меня…

Оппонент прищурился, но не забывал об округлённом глазе. На лице читалось «На что намекаешь, дерзкий ты тип?».

— Понимает ли Ваше Высокопревосходительство, но я честный.

— Честный? Зачем? Вас не смущает, что вы мой имажмахер?

И рот себе заткнул.

Шишкин тем временем проявлял рвение:

— Следует ли мне распить фужер, Ваше Высокопревосходительство?

Вельможа рявкнул, отчего чиновник понуро ушёл.

— Извини, друг мой, — оправдался Борис, когда мы остались одни. — Чем ещё ответишь в здешнем сословном обществе.

Вечером, в присутствии дворецкого, я повернул голову к окну и в этой позе надолго замер. В сторону нашего гаража глядела некая парочка. Скорее всего, они видели, как авто мчалось за окраину города. Парень был в студенческой форме, а деваха выглядела вполне симпатичной. У меня шея устала, пока смотрел на милашку. (А дворецкий пошёл докладывать начальству.)

Утром следующего дня начальник катался за пределами города. Шофёрские очки были на месте, ветер бил в лица, так что разговоры были бы неуместны. По возвращении я заприметил тех же студента и очаровашку, но Борис ни о чём не догадывался. Уже в скромных апартаментах социальное взаимодействие свернуло на тему культуртрегерской миссии.

Дворецкий больше не доносил, чиновник грустил со вчерашнего дня, журналист знал своё дело. Тем временем вельможа крутил большой ус и приговаривал:

— На дворе двадцатый век. В Старый свет проникнут танго и матчиш. Я вам предреку, какой стишок сочинят в недалёком будущем. «Сегодня пляшет он матчиш, а завтра рухнет наш престиж».

Борис Викторович, на первый взгляд, мудрый политик, но некоторые детали он прозевал. Поясню на наглядном примере. Литературный герой в теле генерал-адмирала великого князя Алексея Александровича упорно боролся за российское величие. В частности, благодаря его усилиям Одесса заняла место самого Голливуда. Герой отметил, что европейцам легче добраться до Одессы, чем до Калифорнии. А мой начальник о том ничего не сказал, хорошему примеру не последовал.

Пример, допустим, хороший, но с одним недостатком. Неизвестно, как сложилась злотниковская альтистория к нашему времени, но при чтении в моей голове вертелись строки из двух песен: «Какие люди в Голливуде» и «На дорожке ковровой при полном параде соберутся все голливудские тёти». Вряд ли там есть эти песни. Наоборот, американские группы поют про Одессу.

К той же категории отнесу деятельность не только генерал-адмирала, но и Александра III, Петра III, Петра I и остальных вымышленных прогрессоров. Они не только предотвращают русскую революцию. Они покоряют Турцию и возвращают её земли православным. Скорее всего, в альтистории появятся строки «Я не буду, я не буду целовать холодных рук, в этой осени никто не виноват, не виноват. Я поехал, я поехал во Стамбул, во Стамбул, а приехал в Цареград».

Борис Викторович проявил твердолобость. Поделиться бы с ним всеми здравыми мыслями, да не судьба. Только я начал, как Премьер велел заткнуть фонтан и обвинил в фиглярстве.

Начальство наверняка знало героев современных российских авторов вроде Дроздова и Аббакумова. Дроздов отправлял героев в том числе в особо альтернативную царскую Россию без Петра I и заодно в семидесятые годы, где герой-писатель, вернувшись в молодость, приступил к успешной карьере (воровал не только у самого себя, но и у Роулинг). Аббакумов придумал целую альтисторию без революций и освоения космоса, но с крепостным правом в наше время. Разве Борису Викторовичу всё это расскажешь? Непременно ответит, что он не клоун. Пусть говорит, всё равно рыльце в пуху.

Культура примыкала к истории техники. Шеф удивил меня полётом мысли.

— Хочешь удивляйся, хочешь не удивляйся, но моими стараниями вся страна узнала Крякутного. В начале века его и упомянули впервые, ты не знал? Я просто закрепил начатое.

— Боря, не шути. Все знают, что рукопись поддельная.

— Я серьёзен как никогда. Разве ты не желаешь успехов в патриотическом воспитании? Чтобы лучше закрепить, народ познакомили с песней из XVIII века моего авторства. Дай граммофон подготовлю.

Борис не шутил. Из граммофона полился гимн российскому достижению.

— Неплохо бы навести порядок в законе об информации, чтобы она не причиняла вред, — продолжал Борис Викторович. — Мы вместе с Его величеством определились, что книги из двадцатого века не стоит читать слишком рано. Те книги, в которых описано своё время, а не царское. Каждой книге выставлен свой год. На практике царит путаница. У одного и того же разный год, а бывает, что не в разное время указывают разный год, а одновременно. Ограничусь одним ярким примером. С какого года можно читать «Двенадцать стульев» и «Золотой телёнок»? На первый взгляд, однозначно: рейтинг 1927+ и 1930+. Взгляни-ка на альтернативное мнение: у Остапа Бендера рейтинг 1917+. Улавливаешь?