Олег Воля - Русский бунт. Шапка Мономаха

— А почему он с рудников людей снял? — спросил я.

— А вот тут уже плохие новости начинаются, государь, — невесело усмехнулся канцлер. — Поскольку от крепостной зависимости ты крестьян освободил, то посессионные, к заводам приписанные, более на Урал не поедут. Они сейчас в своих деревнях за землю воюют. А без рабочих рук не только шахты золотые встать могут, но и все железоделательное дело на Урале. Того угля, что крепостные за зиму нажгли, да руды, что накопали до новой зимы может хватит, а вот потом домны гасить придется. Некому будет дрова рубить и руду возить. За деньги же народ нанимать — то железо в цене втрое вырастет против теперешней. Мало охотников то на Урал ехать. Вот Шигаев и ставит людей туда, где доходу ожидается больше.

— Понятно, — протянул я.

Рабский труд как основа хозяйствования рухнул, а новые трудовые отношения складываться будут несколько лет. Все это время такую трудоемкую отрасль, как металлургия, будет лихорадить. Это плохо.

— Подумаю, чем Шигаеву помочь.

На самом деле думать тут было нечего. Придется идти проверенным путем трудовых лагерей. Благо потенциальных зэков вокруг превеликое множество. На этот самый переходный период как раз хватит.

— Но это не все плохие новости, государь, — прервал мои размышления канцлер. — Максим Григорьевич пишет, что Лысов вконец обезумел. Объявил себя царем Сибирским. Какой-то раскольничий епископ в Томске венчал его на царство. Завел себе двор и гарем. Барнаульские серебряные рудники под свою руку привел и отправку серебряного обоза запретил. А это примерно тысяча четыреста пудов серебра или, если на монетное серебро перевести, то миллион двести тысяч рублей.

— Ах ты ж… Твою мать!

Начал было ругаться Подуров, но осекся и хмуро посмотрел на принцессу и священника. От огорчения он влил в рот бокал вина.

— В Сузуне, на монетном дворе, Лысов свою серебряную монету чеканить намерен. Единственно, почему ещё не начал, гравера нет, чтобы штампы сделать. Я уже не говорю про то, что сузунскую медную монету он тоже теперь своей считает. До нерчинских серебряных рудников, за дальностью, его руки ещё не дошли, но оттуда, государь, каравана можешь не ждать. Не пропустит. Есть и ещё кое-что про Лысова, но то ты сам прочитаешь в письме. Вслух такое говорить не буду.

С этими словами он протянул мне свернутое в трубку послание с сургучной печатью. Я вскрыл его и вчитался в ужасающе безграмотное послание Шигаева, усугубленное дурным почерком. И, прочитав его, понял, почему генерал не доверил этот текст писарю.

Лысов жену и детей Емельяна Пугачева угрожает использовать против меня, дабы я не мешал ему наслаждаться властью. Я ведь сам их приказал отправить в Челябинск, под его контроль. Не предусмотрел я такого предательства.

В целом такая угроза мало что значит для меня. Мало ли, какая баба что там утверждает. Но сама решимость меня шантажировать говорит о многом.

Шигаев пишет ещё и том, что у него потребной воинской силы нет, чтобы Лысова покарать. А тот ещё и шашни с Абылай-ханом, главой самого сильного Среднего Жуза казахов, водить начал. По слухам, хан в жены Лысову одну из своих дочерей отдает. Благо у него их сорок. Так что к своим войскам Лысов потенциально может и казахов выставить. Есть у него повод для самоуверенности.

А у меня нет никакой возможности его остановить, пока я на западе не разберусь. Это может занять годы. И все это время Лысов будет врастать в Сибирь и укрепляться.

Плохо.

— Это все плохие новости или ещё есть? — хмуро спросил я у Перфильева.

Тот невесело усмехнулся и ответил:

— Есть и ещё. Но не совсем плохие. Донские казаки под командой Никиты Румяного, что в Казань к тебе, государь, приезжал зимой, Астрахань взяли. Да и все Поволжье от Царицына також.

— А что же здесь плохого? — удивился я. — Давно уже пора было!

— Так-то оно так. Но они при этом ограбили персидских купцов и личного посланника Керим-хана, правителя Персии. Тот к Екатерине с миссией дипломатической и дарами следовал.

— Не убили? — встревожился я. Конфликт с Персией категорически не входил в мои планы.

— Слава богу, никого не убили. И даже не били особо. Но, по словам самих персов, унижали изрядно. И от твоего, государь, лица при этом говорили. Так что обиду купцы и посланник на тебя имеют.

— И где они сейчас?

— С нами своим обозом ехали. А на Москве к соотечественникам двинулись, с постоем определяться. Но я знаю, где их искать.

— Завтра же этого посла персидского пригласи ко мне. Надо будет извиняться. А донских я потом проучу. Будут у меня всю жизнь помнить.

Все эти новости мне настроение и аппетит сильно подпортили, и я больше тянул вино, чем ел, и смотрел на веселящихся соратников. Казачки уже разухабились и потребовали от музыкантов плясовой и начали выделывать коленца. Чувствовалось, что только женского пола им не хватает для полного счастья.

Под звуки плясовой к моему столу подошли Хлопуша и Шешковский. По их лицам было заметно, что они довольны.

— Государь, новость хорошая, — начал Соколов-Хлопуша. — Старшего из Орловых поймали. Степан Иваныча хитрость с орловской сожительницей удалась. Привела она нас к убежищу Ивана.

Шешковский довольно улыбнулся.

— Уже его взбодрили на дыбе. Думаем с братом свидание устроить и получить с Григория то, что тебе, государь, потребно от него.

А вот это было очень хорошо. Если Орлов сломается, то по Екатерине удар будет нанесен сильнейший.

— Что мы Ивану можем обещать, кроме жизни? — продолжил Шешковский.

— Я готов его освободить на поднадзорное проживание где нибудь за Уралом лет через пять. И в заточении содержать с удобствами. Могу пообещать не ловить специально его младших братьев, Федора с Владимиром, и не против буду, если они эмигрируют.

Соколов склонился.

— Доброе, государь. Сегодня же начнём работать с ними обоими.

Оба тайника улыбнулись, и эта улыбка кому-то сулила много боли и страданий. Когда тайники ушли, Наталья Алексеевна дотронулась до моей руки и, склонившись ко мне прошептала на немецком:

— Ваше величество, я собираюсь сейчас покинуть ваше застолье. Но, пока не ушла, хочу передать вам портрет того человека, что был у нас кучером и, возможно, стрелял в моего мужа. Я расспросила свою прислугу, его никто не знает. С прочими говорить мне неудобно. Возможно, вы сами захотите провести расследование?

Она вопросительно посмотрела на меня. Я принял из ее рук свернутый четвертушкой лист бумаги и ответил:

— Я непременно займусь этим. А кроме того, рекомендую вам, Августа, познакомиться вон с той дамой, — я указал на княжну Агату. — Это княжна Курагина. Сбежала из ссылки и пытается вымолить прощение для своего отца, что в заговоре против меня участвовал. Возьмите ее к себе фрейлиной. А то карать мне ее не хочется, а дела поручить ей никакого не могу. Возможно, вы найдете решение ее судьбы.