Алексей Борисов - Возвращение алтаря Святовита

«1. Кто укроет у себя красноармейца или партизана, или снабдит его продуктами, или чем-либо поможет (сообщив ему, например, какие-нибудь сведения), тот карается смертной казнью через повешение…

2. В случае если будет произведено нападение, взрыв или иное повреждение каких-нибудь сооружений германских войск, как-то: полотна железной дороги, проводов и т. д., то виновные, начиная с 16 сентября 1941 года, в назидание другим будут повешены на месте преступления. В случае если же виновных не удастся немедленно обнаружить, то из населения будут взяты заложники. Заложников этих повесят, если в течение 24 часов не удастся захватить виновных, заподозренных в совершении злодеяния».

«Так вот о чём переводчик балакал», – подумал Силантьевич, пробегая глазами по тексту. Действовать предстояло немедленно. Набрав ведро воды из колодца, Савелий засунул голову переводчика в воду и держал его, пока тот не перестал подавать признаков жизни. После этого он снял с его головы мешок, распутал вожжи и сунул пистолет в кобуру. Из мешка с харчами извлекли самогон, облили спиртным трупы, оставив на самом донышке, и закупорили пробкой, засунув немцу за пазуху. Убитых перенесли в бричку, привязав на козлах переводчика, а Силантьевич, нацепив на рукав белую повязку, с ружьём на плече, повёл повозку в сторону Тростянки. Не доезжая до моста, Савелий вложил в руки переводчика вожжи, словно он управляет транспортом, вынул шпингалет, державший колесо на оси, заменив его щепкой и, дождавшись, когда со стороны соседней деревни пройдут люди, потянул коня на мост. Где-то на середине бричка остановилась, колесо перекосилось и слетело, а за ним накренилась и она сама. Трупы скатились, Савелий немного подтолкнул и, когда они упали в речку, стеганул вожжами по крупу коня. Лошадь заржала, дёрнулась и, испуганно ощутив, что тянуть стало тяжелее, понеслась из-за всех сил, волоча за собой бричку. Со стороны это выглядело как несчастный случай. Нашлись и свидетели, когда в Тростянку прибыла тайная полевая полиция. Хотя следствие велось на скорую руку (фельдфебель был уличён в пьянстве неоднократно), нервы Савелию Силантьевичу попортили основательно. Со дна реки, благо не глубоко, усилиями местных жителей подняли тело переводчика, зацепился за корягу, а вот немца не нашли. Течением, видать, унесло. Единственному выжившему участнику событий пришлось чуть ли не поминутно рассказывать о своих действиях. Поведать, как переводчик предложил ехать за самогонкой, а еле стоящий на ногах фельдфебель пальцем указал, в какую сторону. Как Савелий Силантьевич отговаривал от вояжа, предлагал послать гонца, но всё без толку. Когда же в конце беседы он задал вопрос, что делать с продуктовым пайком, собранным прилепчанами для «офицера», фельдполицай, звания такого не имевший, на лесть ответил улыбкой и живо заинтересовался содержимым мешка. Пока шёл процесс сортировки съестных припасов, Силантьевич упросил оставить при нём безхозную лошадь, якобы получившую травму и для военных нужд уже не годную, разве только на колбасу пустить. Оказалось, возможно, если отдать взамен эту самую колбасу или что-то иное. К пайку прибавился пакет с китайским чаем, от которого следователь пришёл в неописуемый восторг, пропустив мимо ушей историю его появления в деревне. В итоге следственных мероприятий во всём обвинили переводчика, халатно отнёсшегося к вверенной ему технике, а мысли старосты, на предмет того, что толмач умышленно подпортил бричку – были внесены в протокол. Однако про мост не забыли, и через пару дней Савелию Силантьевичу было поручено организовать его охрану силами своих людей, для исполнения чего старосте Прилепово выделили аж четыре винтовки. Такое доверие было выказано вследствие несущественной значимости гидротехнического сооружения. Военных грузов через мост не переправлялось, следовательно, и постов немецких на нём не было. Сказано – сделано. Савелий выставил временную охрану и написал на имя Ржецкого прошение, с просьбой предоставить четырех человек. А дабы не отрывать от службы в районной управе и без того занятых людей, внёс предложение поискать необходимый контингент среди военнопленных в Шаталовском лагере. К прошению прилагался список лиц, ярых борцов с советской властью, насильно призванных в Красную Армию, имеющих «родственное» отношение к прилепчанам. Этот список Савелий Силантьевич получил от меня. Младшего лейтенанта Васю, всё ещё с высокой температурой, но уже шедшего на поправку, я расспросил о знакомых по лагерю. Интересовали, прежде всего, надёжные, готовые вновь взяться за оружие люди. Фамилий я записал с три десятка, а также вызнал про Фёдора Савченкова, бывшего до войны агрономом, но представившегося лагерному начальству врачом и организовавшего что-то вроде подпольного комитета. После мы ещё раз прошлись по списку, выбрав четверых. Ржецкий прошение подписал и, получив резолюцию Долермана, отправился в Шаталово. Вместе с ним поехал и Савелий, взявший с собой традиционные подарки. Пока отбирали пленных красноармейцев, Силантьевич стал жаловаться на боли в боку. Помощник коменданта лагеря, приняв спиртовое подношение, посоветовал обратиться к русскому врачу Савченкову, пользующемуся авторитетом у местного населения. Оккупанты разрешили ему вести приём местных жителей по воскресеньям в помещении старой бани в деревне Алексино, под наблюдением конвоира из поволжских немцев. Выбирать не приходилось, с врачами было туго, и Савелий Силантьевич согласился.

По дороге, пока он добирался из Алексино в Шаталово, думалось о многом, но никак не ожидал услышать столь простого объяснения в волнующем для себя вопросе от старого деда, что повстречался ему у бани на лавочке. В конце концов, если говорить честно, мало кто из видавших жизнь людей верил в то, что писали о войне в последнее время, особенно после тридцать девятого года, когда немцы оккупировали Польшу и вплотную подошли к советской границе. Даже не столь уж осведомлённым людям было ясно – аппетит приходит во время еды. Однако накануне войны вышли газеты, да и радио об этом вещало, с опровержением ТАСС, которые вновь убеждали неверующих, что Германия, опять же, неуклонно сохраняет условия советско-германского пакта о ненападении, как и Советский Союз. Блажен, кто верует. Потом, правда, некоторые объясняли, мол, для большой политики, или, как сказал старик Афанасий, для международного этикета. Однако издавна считалось: где много этикета, там мало искренности, ибо от волков, кроме задранных овец, ничего ожидать не приходится. А фашисты – те же волки. Об этом хорошо знал и Савелий, хотя он и понимал, что в политике расход с барышом не всегда в одной телеге едут. Иногда и сбрехнуть надо, вот только как-то неправильно всё это выглядело. Слишком дорого для русского народа стали эти политесы. И после того, как отгремел гром, а перекреститься стало уже некому, у людей будто языки развязались. Порой даже казалось, что говорили теперь почти одно и то же: «Обосрались в Кремле, перехитрил Гитлер Сталина»; и скрытые недоброжелатели, если не враги, которые действительно ждали с приходом германцев избавления от комиссаров, и люди честные, которых волновало и беспокоило то, что происходит в стране. Но во всей этой говорильне, справедливой и несправедливой, было нечто такое, что заставляло призадуматься: видимо, не всему и не всегда стоило верить, так как у каждого правда – своя. Возле бани, дожидаясь своей очереди, сидели пара женщин и одноногий дедок, заставший ещё Александра Освободителя. Силантьевич поздоровался, достал из перекинутой через плечо сумки кулёк с семечками, угостил дам, с дедом поделился табаком и завёл разговор ни о чём: о погоде, о природе. Проронив между прочим: