Алексей Борисов - Возвращение алтаря Святовита

– И что везёшь?

– Бявы сэр да щметану. А соседка млеко.

Смотрю на крестьянина: такими руками больше за соху держаться, чем деньги считают. Нельзя его не предупредить, и сказал:

– Только время потеряете. Рынок сегодня работать не будет.

– С какого перепугу? – опешил мужичок, цыкнув на сидящую позади женщину, не испытывающую желания в продолжение разговора с первым встречным.

– Война с Германией началась. Так что поворачивай назад.

– Как же так? Мир же. Договор подписали, – пролепетал мужичок, говоря уже больше русских слов, чем польских, всё ещё не веря мне.

– Подписали, да только час назад Кобрин бомбили, горит город. Слушай, продай мне творог со сметаной. Обещаю, торговаться сильно не стану.

– Отчего бы не продать? Купляй, коли гроши есть.

И тут оживилась женщина, хозяйка молока. Ну, как же? Сосед военному сейчас своё распродаст, а ей как? В местечке все знали, что советские офицеры очень хорошие покупатели, цены не сбивают, денег не жалеют, но если выбрали одного продавца, то к другим даже не подходят. Я для неё стал «милок», а её товар, разлитый по бидонам, на ходу приобретал свойства чуть ли не сливок. И если творог ещё хоть как-то можно было переложить в холстину, а сметану согласились продать вместе с деревянной кадкой, то с молоком такой фокус не прошёл. Телегу на базар собирали вскладчину и из шести пятилитровых бидонов только два были собственностью молочницы, да и с ними она ни в какую не хотела расставаться. Выход подсказала медсестра. С её слов, в кузове у женщин наверняка была собой хоть какая-нибудь посуда, и я уже согласился с её предложением, как прятавший в платок деньги мужичок вдруг отгорнул мешковину, демонстрируя мне самовар.

– На продажу вёз, – незаметно подмигивая соседке, с важным видом произнёс он.

Молочница не сдержалась и всё же прыснула, прикрывая рот рукой. Видимо, не в первый раз медный красавец путешествовал на кобринский рынок, да всё никак до хороших рук не доходил. То ли кусающая цена в пять червонцев, то ли товар этот был не ликвидный – вникать во все эти подробности я не стал. Отсчитал запрашиваемое, перетащил самовар в кузов, и уже там, жёны командиров самостоятельно перелили в него молоко, а что не поместилось – тут же выпили. Городецкие в свою очередь, пока всё это происходило, расспрашивали меня о войне. Как-никак, а новость эта была серьёзная, означающая великие перемены в жизни деревни и, не скрывая правды, я сказал, что, скорее всего, беда затронет их очень скоро. Люди оказались понятливые, и когда я посмотрел в боковое зеркало, проехав добрую половину деревни, телега уже развернулась.

На вокзале Пинска я расстался с семьями сослуживцев моего деда. Поезд на Минск уходил в семь утра и попутчиками оказались такие же женщины с детьми, чьи мужья служили в Пинской военной флотилии. К чести политотдела флотилии, не побоявшегося обвинений в паникёрстве, отбытию семей моряков на восток никто не препятствовал. Мне как-то попадались мемуары очевидцев событий тех дней, упоминавших об отрядах НКВД, чуть ли не снимавших беженцев с поезда. Не было этого в Пинске. Да и не посмел бы никто к ним прикоснуться. В городе за жёнами закрепилось прозвище «мониторщицы». Связано это было ни столько с названием катеров, сколько с непробиваемостью местными кавалерами сердец прекрасных «морячек». Флотилия всё же не полноценный флот, и дабы держать марку, контр-адмирал Рогачёв всяческим образом старался привить на месте лучшие традиции Балтийского, Черноморского и Тихоокеанского флотов. Кое-что у него получилось. По крайней мере, склок, связанных с институтом брака, в последние полгода не замечалось, а семьи флотилии являлись завсегдатаями местного театра, став неким стержнем интеллигенции Пинска. Вот и сейчас стайка женщин в светленьких платьицах выделялась какой-то особенной статью, я бы даже сказал, благородством, среди собравшихся на перроне у лавочек людей. Возле них, у составленных чемоданов, как часовой стоял краснофлотец с винтовкой, а рядом с ним крутились несколько мальчишек с гюйсами на плечах. О том, что началась война, моряки узнали даже раньше многих генералов Западного фронта. Получив в четыре утра телеграмму из Главного морского штаба – «Оперативная готовность номер 1», флотилия стала готовиться к движению по каналу в сторону Бреста. А когда в небе Севастополя появились бомбардировщики, слово «провокация» исчезло из донесений по флоту, всё стало называться своими словами, без оглядки на кого-либо. То есть, пока где-то ещё решался вопрос о том, можно ли вести огонь по той стороне от границы, моряки уже действовали.

В общей сложности на перроне собралось человек шестьдесят. Комендант вокзала с тремя кубарями на петлицах, без лишних разговоров распорядился подцепить к составу дополнительный вагон, следуя предписанию, подписанному народным комиссаром путей сообщения Кагановичем, которое я ему передал чуть ли не с порога. Проверять такой серьёзный документ старший лейтенант не стал, да и как бы это сделал? Сличил с образцом подписи, или позвонил в Москву: «Барышня, алле, мне Кагановича к аппарату»? Видимо, подобный случай был не из ряда вон выходящих, раз вскоре в зарезервированный для городского руководства мягкий вагон началась посадка. Мои уже разместились, печально смотря сквозь окна вагона, как примчался заместитель первого секретаря ЦК. Кто-то доложил Минченко, что совершается экспроприация, и он, вместо того, чтобы озаботиться выполнением своих прямых обязанностей, грудью стал на защиту остатка привилегий. Лиц, скандаливших в кабинете коменданта, я не видел, но судя по тому, как затухали через раскрытую форточку вопли партийного бонзы, ему показали бумагу с размашистой подписью. Выскочивший на перрон толстячок в белом френче вытер платком лысину, надвинул на глаза фуражку-сталинку и, как ни в чём ни бывало, направился к машине, посматривая свысока на торгующих семечками бабок. Этакий барин, ни дать ни взять. Смотря на него, рука тянулась к кобуре. Именно эти деятели, испугавшись грохота наших танков, приняв их за наступающих немцев, драпанут из города вместе с гарнизоном, не поставив никого в известность. И если б просто убежали, так ещё поклёп навели на моряков, мол, оставила их флотилия. Но это будет чуть позже. Сейчас же меня больше волновали угнетаемые папуасы в Новой Гвинеи, чем этот чиновник. Каждому воздастся по заслугам, хочется в это верить, иначе…

– Товарищ командир, – окликнула меня медсестра, – а мне что делать?

Медицинская сестра Катя, девятнадцатилетняя девчонка из пригорода Орши, попавшая по распределению после училища к самой границе, с мечтами удачно выйти замуж и перебраться куда-нибудь в спокойное место, оставив за спиной опостылевший ей санаторий с директором-бабником. Как там, у Симонова: «разделила их всех, или почти всех, на живых и мёртвых». Кто может знать, какая из дорог даст пожить всласть, а какая приведёт к гибели? Мы же умные, знаем о закономерности случайных явлений. Вот только не всегда теория срабатывает в жизни. И я твёрдо верю, что решать: кому жить, а кому умереть – не может никто. Каждому человеку судьба даёт шанс даже в безвыходной ситуации, просто не каждый может им воспользоваться. Бывает, что пловец тонет в речке, где глубина по колено, и наоборот, не умеющий плавать ребёнок спасается, пережив ужасный шторм в море. Вот и этой девочке я не имею права советовать, но могу предупредить.