Сергей Зеленин - Под прикрытием

– Через буквально час, в палате неожиданно появился один из врачей: «Товарищи, необходимо сохранять спокойствие. Город оставлен нашими. С минуты на минуту сюда могут явиться поляки. Прошу вас быть с ними вежливыми. Бежать отсюда нельзя, да вы и не сможете». И вышел из палаты сгорбившись, с трудом волоча правую ногу.

– Грузный топот окованных железом сапог – это группа легионеров шумно ворвались в палату, размахивая кулаками и прикладами. Они избивают раненых и укладывают в свои вещевые мешки убогий красноармейский скарб. Я сброшен на пол, бородатый сосед справа, зажимает подушкой выбитый глаз – из которого торопливой струей стекает кровь… Встали надо мной: «Встать, скурве сыне! Защелю зараз, холеро!».

У Каца выпала цигарка изо рта:

– Это действительно по-польски!

Не обратив внимание продолжаю:

– Стараюсь лежать, не подавая никаких признаков жизни, однако очередь доходит и до меня: «Здыхаешь, пся крев!», – бьют меня с силой ногой в бок. Медсестра кричит: «Не бейте его – он и так к ночи помрёт!». Тогда, грязно обозвав, поляки принялись избивать её. Бросают поперёк больничной кровати… Треск разрываемого платья… Белые, бесстыдно раздвинутые женские ноги… Полузадушенные крики-стоны… Предсмертный хрип и мёртвые застывшие глаза на измученном лице, мне показалось вопрошающие с немой укоризной: «За что, вы меня так?»… От слабости, от боли, от голода у меня кружится голова. Я впадаю в беспамятство…

– С детства ненавидел пшеков за их высокомерную спесь и гонор…, – товарищ Кац несколько смущён, – как попали в лагерь? Я слышал всех тяжелораненых паны добивали? Почему же Вас…?

– Почему меня не добили, спрашиваете?? А я не помню! Помню как во сне фигуру подтянутого офицера в сияющих крагах и повязкой Красного Креста на рукаве: «Досыть, досыть!». Потом меня несут взяв под руки мои товарищи… Снова беспамятство… Очнулся уже в поезд: я брежу, я иду в бой – в последний и решительный бой за Советскую Власть. Моя рота наступает и, я должен взять последнее польское укрепление. Я кричу: «Ур-а-а!».

– Вдруг, слышу: «Цо, холера!». Скрипнула дверь вагона, польские солдаты бросились в темноте избивать прикладами всех лежащих в вагоне. С тех пор, я старался не спать и не впадать в беспамятство.

– Не могу сказать сколько ехали… Вдруг остановка, скрипят двери вагона: «Вставать, скурве сыне! Зараз бендзем выходить!». Все поднялись. Выходим на платформу и строимся по четыре в ряд. На станционном здании читаю надпись: «Волковыск». «Ходзи!», – командует унтер-офицер. Конвоиры окружают нашу группу тесным кольцом. Я, еле перебирая ногами, иду вперёд – повиснув на плечах товарищей.

– Подходим к огороженному колючей проволокой зданию – управление коменданта Волковысского концлагеря. На крыльце появляется немолодой офицер с отёчным лицом. Конвоиры вытягиваются в струнку. Вслед за начальником лагеря выходит с десяток солдат – у каждого в руке плетка и шомпол.

– «Бачнись»! – но никто из нас не понимает этого слова. Тогда офицер орет на великолепном русском языке: «Смирно! Голову выше, сволочи»! Затем, он командует: «Господа офицеры царской армии, пять шагов вперед, шагом марш!». Из наших рядов выходят четверо. «Господа русские офицеры» впечатление производят не из сильных! Остатки больничных халатов, сине-черные следы от избиения на лицах – трудно в таком виде показать «доблестный» вид. Каждый из них громко и отчетливо рапортует о своем дореволюционном чине и полке. Он им: «Станьте в сторону, господа офицеры!»

– Следующая команда: «Товарищи красные командиры, пять шагов вперед, шагом марш!». В наших рядах тишина… Никаких движений – замри, сердце! «Значит, нет красных командиров? – почти дружелюбно спрашивает, – а может быть, есть?». В наших рядах то же настороженное молчание.

– Тогда: «Господа офицеры, покажите мне, кто здесь красный командир, комиссар или коммунист». Не совсем уверенно, видимо, тяготясь своей постыдной ролью, приближаются недавние товарищи к нашей группе. Один из них подходит ко мне вплотную, смотрит подслеповатым глазами куда-то мимо и проходит мимо.

– «Господа офицеры» понуро бредут к командиру: «Ни на кого не можем показать, ваше высокоблагородие». Польский офицер презрительно их оглядывает: «Вы недостойны носить свое высокое звание!». Вдруг, он сам подходит вплотную к нам, из второго ряда слева вытаскивает какого-то человека с перевязанной грудью и сильным ударом в голову валит его наземь…

Сделав небольшую паузу и краем глаза глядя на притихшего Каца, я вдруг как заору:

– …ЖИД, КОМИССАР!!! СМЕРТЬ ТЕБЕ!!!

Клянусь – он чуть в форточку не выпрыгнул!

– Польские солдаты накинулись, бьют его – предсмертный ужас в глазах жертвы, крики, хрипы, стоны – переходящие в утробное мычание. Вскоре все кончено – на земле бездыханный труп в луже собственной крови. Солдаты оттаскивают его в сторону, затем по знаку начальника хватают следующего «коммуниста» и всё повторяется заново: короткий вопрос, удары и безумные крики истерзанного… Ещё один обезображенный трупп.

Траурно склонив голову, я замогильным голосом:

– Вскоре, должна настать моя очередь и я готовился достойно встретить смерть, вспоминая родных, близких, друзей… Командира и комиссара нашего полка… Товарища Троцкого и его речь на митинге незадолго до того – моего последнего боя, где он говорил об скором крахе империализма и неизбежности свершения Мировой революции…

Тяжело вздыхаю:

– …Но Солнце уже садится, палачи устали и торопятся домой к семьям.

Абрам Израилевич хрипло, вытирая платком пот со лба:

– Товарищ Свешников… Думаю, на сегодня достаточно воспоминаний. Давайте лучше поговорим о вашем ограблении.

Далее товарищ Кац задавал вопросы о «происшествии», один из его сотрудников записывал, а другой снова с отсутствующим видом смотрел в окно.

По существу дела, я рассказал, что плохо себя почувствовал ещё будучи проездом в Москве – результат тяжёлой контузии на Польском фронте, нечеловечьих условий в польском концлагере и перенесённого затем сыпного тифа. Помню, как пересаживался с поезда на поезд в Нижнем Новгороде – больше ничего не помню… Должно быть, возвратный тиф – про который говорил недавно побывавший здесь доктор Ракушкин.

Перечислил якобы украденные у меня вещи, особенно сожалея про красные революционные шаровары – которыми меня лично наградил за одно особенно «жаркое» дело, полковой комиссар Шниперсон и про комсомольский билет и значок – вручённые лично товарищем Шацкиным Лазарем Абрамовичем [8] Ещё один «пролетарий» от сохи! Родился Шацкин в 1902 году в очень состоятельной семье, и перед ним, с детских лет проявившим исключительную одаренность буквально во всем, открывались широкие перспективы на любом поприще: будь то промышленность или коммерция, наука или искусство. Но молодой человек, почти мальчик, выбрал себе иной путь. Лазарю Шацкину было только пятнадцать лет, когда в мае 1917 года он вступил в большевистскую партию. Тогда же он становится одним из организаторов комсомола, избирается секретарем, а затем первым секретарем ЦК РКСМ, председателем делегации ВЛКСМ в Исполкоме КИМа. А с 1926 по 1928 год Шацкин является первым секретарем Центрального Комитета ВЛКСМ. , во время моего пребывания в Москве.