Василий Панфилов - Юность [СИ]

А господину N, равно как и его духовным последователям редакция желает скорейшего душевного выздоровления. Нужно помнить, что боевые действия составляются из людей разного происхождения, а не из одних лишь благородных. Простонародное происхождение не делает людей некоей серой массой, которой должно только воевать и погибать, но никак не принимать заслуженные почести.

Господину N, очевидно, и в голову не придёт, что человек из народа может не удовольствоваться своим положением. Крайней степенью своей эволюции он видит не положение зажиточного крестьянина, мелкого купчика или городового, но желает в полной мере иметь все права и свободы, присущие привилегированным классам.

Господин N решительно не одинок в своих высказываниях и суждениях, и общество в целом видит в простонародье некую серую массу, аморфную и безликую. Однако же англо-бурская война весьма болезненно вскрыла этот чирей и показала, что верхи хотят удержать власть, ничего для того не делая. Низы же, не имея силы взять власть, решительно не желают мириться с существующим положением дел.

Не имея возможности эволюционировать в пределах Российской Империи, лучшие её представители либо борются с несправедливостью, либо покидают страну. Наши африканские герои с той же решимостью, с какой они шли добровольцами на чуждую для них войну, отказались от подданства Империи, и вернулись сюда лишь затем, чтобы забрать родных?!

Отказавшись от подданства, они стали гражданами, и не нам винить их в отсутствии патриотизма!»

– Да куда ж… простонал официант, разом вспотев подмышками и набриолиненной головой при виде нестандартного посетителя, – мужик же, как есть мужик…

Перебирая ногами на месте, он поглядывал на буфетчика, а тот, зараза, ну хоть бы глазом дёрнул! Выкручивайся, дескать, как знаешь, милейший Жан, в святом крещении Акакий!

– Собакам и нижним чинам вход воспрещён! – проскулил тихохонько официант, чувствуя любопытное, и не всегда доброжелательное, внимание посетителей.

– Ну мужик же…

Посетитель, уложив широкополую шляпу на стул, взглядом поймал официанта, и тот, сглотнув болезненно…

– А, пропади оно!

… подбежал рысцой.

– Чего изволите?

– Какаву, – пробасил мужик, скребя с наслаждением проволочной жёсткости бороду, – тока штоб не это ваше… ты мне сразу – во!

Руками показав объём немаленькой такой кастрюльки, африканец сощурил нехорошо глаз, чудом не потерянный после сабельного удара поперёк рожи.

– И чашку штоб нормальных, а не ети ваши… – оно покосился на брюзгливого вида барыню с парой детей-подростков, и не отводя от неё взгляда, зашарил ногтями в бороде, будто ища насекомое. Щёлк ногтями!

Барыня вздрогнула, и дёрнув всем телом по лошажьи, будто отгоняя слепня, встала резко, отодвинув со скрежетом стул.

– Дети! – прозвучало повелительно, и подростки неохотно, оглядываясь то и дело на африканца, заспешили вслед за недовольной матерью.

– Савва! – гоготнув удачной шутке, он уже не обращал внимание на согнанную барыню, замахав проходящему на улице знакомцу, – Давай сюды, какаву попьём!

Скандализированная публика начала быстро расходиться, но в беседе неожиданно зазвучали имена Снимана, Де Ла Рея, и…

… в таком контексте, что становилось ясно – знают, и знают лично! Мужики… или нет? Мужики, но… такие знакомства!

Или уже – граждане? Но ведь… а-а, как всё сложно и неправильно!

– В морду бы… – городовой с усилием отвёл глаза от рассевшегося на лавочке мужика в широкополой бурской шляпе, раздражавшего его одним свои видом. Да как он…

… смеет?! Здесь чистая публика, а он…

– Не нарушает ничего, – вслух пробормотал полицейский, измученный самим видом мужика, которому и хочется дать в морду, да нельзя! Ишь, падла такая… сидит! Не пьяный, семечки не плюёт, матом не выражается, а просто сидит среди чистой публики, будто право имеет. Вот же… социалист!

Развернувшись спиной, городовой решительно направился прочь. Потому как ну очень уж хочется, штобы – р-раз! И в морду! С юшкой кровавой! А нельзя, потому как скандал будет, дипломатический.

«– И когда они только уедут!?» – заевшей патефонной пластинкой билась в виски единственная мысль.

Песса Израилевна наслаждалась центром внимания, будто даже помолодев, и уж точно – похорошев! Короткая их встреча с Егором обсказана много раз и со всех сторон, как это умеют только женщины.

– Он та-ак на Фирочку смотрел… – Фейга Бляхер закатила глаза, заобмахивавшись грязноватым платочком, – шо ажно мине жарко стало!

– Да ты шо?! – завистливо протянула одна из заклятых подруг, которая не попала под чужой жар, и не догадалась за то соврать, а теперь не могла даже и похвастаться.

– Да мине аж неудобно стало видеть такое! – подтвердила Фейга, затрепетав ещё сильней, – Одними глазами такой огонь, и это мальчику ещё пятнадцать!

– А шо ж он не сюда? – выпучив жадно и без того базедовые глаза, полюбопытствовала Сара, которая имела такое несчастье, как пропустить такое интересное и потому страшно завидовала, – Всё уже, не по чину?

– Вот уж кто на што тьфу! – отмахнулась снисходительно Песса Израилевна, даже не думая морально растаптывать Сару, и эта её снисходительность сказал женщинам больше, чем сотня оправданий, – Владимир Алексеевич человек известный, и то не гнушался, а Егору ту и вовсе – роднее родново!

– Он мине так сразу и сказал… – она примолкла, ожидая внимания и тишины, – Тётя Песя! Без тибе и Фиры Африка как не родная, и еда сплошной треф, и жить неинтересно!

– Я вот таки подумаю, да и соглашуся! – подбоченилась она, – Потому как мальчик без присмотра, и кто его покормит, если не мы и я?!

– И ви таки будете жить в ево доме? – засомневалась Кац, которая не Рубин и дура.

– А как захотим! Хотим – так, а хотим – он мине говорил за ево гостиницу, которая без женской руки в непорядке. Вот мине и работа, а Фирочка шить будет. А ещё он сказал, шо я могу черпануть брульянтов хоть целую жменю, и это только за моё мамство над Фирой!

Лицо её сияло тем женским торжеством, когда она – выше всех своих подруг и соседок, и ихняя зависть льётся бальзамом, выдавливая прыщи и распрямляя морщины. Окружающих придавило величием, как повышенной гравитацией, и даже задорно торчащие носы несколько обвисли.

– А как там за наших? – снова влезла Кац, – Я таки понимаю за любовь и светлое будущее, но без приличного общества таки тяжело!

– Ты как откуда?! – удивилось на неё несколько соседок разом, – Фима Бляйшман всех своих да наших тащит, а ты и не знаешь? Там скоро будет половина Одессы и вся Молдаванка с ещё чуточкой!

Пристыженная Кац начала оправдываться тем, шо болела и даже в самой больнице, а не как обычно, но выглядело это жалко и неубедительно. Все которым надо, они знают, а если ты нет, то фу такой быть!