Василий Панфилов - Юность [СИ]

– … и работает, и работает, – рассказывала Песса Израилевна уже не только женщинам, – в баню только по приезду сходили, с Фирочкой за руки подержались, и всё! Сперва таможня вопросы спрашивала, потом кому из своих билеты, кому што.

– Там же такие есть! – она сделала глаза, показывая величину проблемы, но видя непонимание некоторых мужчин, решила-таки пояснить, – С проблемами!

– О-о! – закивали, запереглядывались понимающе.

– Да не такими! – замахала она на них руками, – Если кто совсем да, тот взад не поехал. Много тех, которые без паспортов уходили, лишь бы как!

– Всё это решать, – Песса Израилевна прижала руку к груди, но немножечко спустя передумала на голову, – и везде таки он за главного! Даже с его головой такая себе морока, шо и не позавидуешь! А как порешал, то и в поезд на Москву, там же такая трагедия с казаками!

Глаза её увлажнились, и Песса Израилевна шумно высморкалась, жалея в равной степени не старую ещё женщину, и Владимира Алексеевича, которому надо поднимать дочь, а ни одной приличной дамы рядом! Ну ничего… они с Фирой дадут помочь, воспитают как надо!

– А как… – переглянувшись, мужчина подвинулись, сбивая с мыслей, – с возможностями? Штоб не как со всеми туда, а чуточку отдельно и интересней?

«– Тётя Песя, – всплыл в её голове голос Егора, – ты таки бери всех, за ково можешь ручаться – всех пристрою!»

На Пессу Израилевну упал отсвет чужих возможностей и авторитета, и глядя в эти ожидающие глаза, она таки поняла за счастье!

– … счастливы были… – махнув напоследок толпе на станции, скрываюсь в глубине вагона, по всему коридору роняя цветы и письма. Состав дёрнуло, и вагоны с железным скрежетом сдвинулись с места, медленно набирая скорость.

Пожилой проводник, идучи за мной, подбирает цветочно-бумажные какахи, и с видом самым деликатным сваливает на столик.

– Вашество… – расплывшись морщинками, он с поклоном выходит из купе, закрыв за собой дверь.

– А я ещё, дурак, о всемирной славе мечтал, – трагическим тоном высказал мне Санька, не отрывая лица от крохотной щёлочки в окне.

– Бегут?

– Угу… а нет – всё, отстали.

Поезд потихонечку набрал скорость, и самые рьяные наши поклонники перестали соревноваться в беге по путям.

– Много? – поинтересовался он, отлипая от окна.

– Давай вместе и посчитаем, – и не дожидаясь ответа, начинаю складывать письма в стопки, – разбери только цветы.

– Да куда их?! – брат широким жестом обводит роскошное купе, выкупленное на нас двоих, – Жопу прислонить некуда, одни букеты!

– Владимиру Алексеевичу? – чешу я в затылке, обозревая цветочные завалы, пропитавшие наше купе запахами луга, цветочного магазина и почему-то – парфюмерии.

– Не-е… он сказал, что с таким количеством цветов ощущает себя погребённым вместе с Марией Ивановной.

– Пьёт? – насторожился я.

– Н-нет… кажется, – неуверенно ответил брат, – но морда лица такая, што лучше б и да! Вот ей-ей, сорваться может в любой момент, и не за пистолет, так кулачищем обиходит, да со всем вежеством пластуна.

– Н-да…

Сходив за проводником, я предложил ему забрать букеты и букетики.

– … да хоть продавать их можете, милейший, слова в упрёк не скажу! По поезду пройдитесь, на станции… да не мне вас учить!

Освободив купе, присоединился к Саньке, разбирающему письма.

– Двести шестьдесят одно… или два? – засомневался он.

– Да какая разница, их и так… – кошусь с ненавистью на два саквояжа, битом набитые письмами, и ведь мне на них отвечать! Надо! Хоть несколько строчек, хоть формально, но отписаться необходимо, дабы не обижать людей. Мне сейчас общественное мнение – ну позарез! Да и есть пусть и небольшой, но всё ж таки шанс… шансик, што попадётся среди этой навозной кучи одна-две жемчужины.

Значительная часть писем – хлам откровенный, с мёртворожденными прожектами летательных или иных аппаратов и требованием денег. Затем, по убывающей, предложения делового сотрудничества в иных сферах, предложения руки и сердца, и то и просто… этого самого. Часто с откровенной фотографией, их Санька коллекционирует.

В Одессе мы обошлись малой кровью. Народ там не то штобы понимающий, но к пирсу толпище не протолкаться, а чуть погодя по городу рассеялась вся наша рота «отпускников», отвлекая на себя значительную часть внимания. Ну и так… за-ради дела пришлось общаться с персонами весьма значительными, а они толпеней вокруг себя не любят.

Пришлось несколько раз выступить с балкона гостиницы всем и каждому, речь у Миразли сказать, и на этом всё. До сих не понимаю, как мы так легко отделались.

Попросил через народ и газеты не приставать к Владимиру Алексеевичу, но…

… так себе помогло. Вот откуда в женщинах эта убеждённость, што именно она – сможет вылечить душевные раны?! Со дня гибели Марии Ивановны всево ничево прошло, а эти…

Не так, што бы сильно много их, но с этаким… надрывом каждый раз. Письма с обещанием «разделить горе» и «воспитать сироту» прямо-таки валом, но письма-то ладно, некоторые и так… представления закатывают.

Дядя Гиляй чуть по новой не запил, когда в Брянске очередная дура бальзаковского возраста бросилась к нему, предлагая «скорбеть вместе» и… Не помню, как там точно, но то ли «Они каждый год будут вместе ездить на могилку его покойной супруги…» Такое што-то.

По хорошему-то, ей бы в мордень, да вожжами! Ну или просто вожжами, без мордени, это кому как.

Отошёл опекун, но с речами и прочим – зась! Намертво отказывается. Так только, помаячить за нашими спинами. Мы теперь втроём спички тянем, кому на следующей станции выступать, а так-то они с Костой сидят в своём купе и планы планируют.

А я, значица, тоже… планирую, как буду из тюрьмы и Сибири их вытаскивать. Тоска-а…

– Ма-асква… – протянул Санька с тоской, ёжась заранее. Передёрнув плечами, он встал у зеркала, и начал отрабатывать позы и улыбки.

– Н-да… – поглядев на такое, я вышел и постучался к опекуну.

– Войдите!

Мрачный, но хвала небесам – трезвый дядя Гиляй, даже и не думал готовиться, и только мрачно глядел в окно.

– Ты это… может сам? – спросил он с тоской, даже не поворачиваясь.

– Начну, – киваю, подавив вздох. Чего уж там, ожидал, – только всё равно придётся, хоть чутка!

Только щека дёрнулась…

– Я набросал, – сую им листки, – там немного! Обоим по чуть, ладно?

– Ладно, – согласился грек за обоих. Выйдя из купе, я прислонился к двери и услыхал ненароком:

– … его и так Фима со старшинством знатную свинью подложил…

Не желая подслушивать, вернулся к себе, и тоже – перед зеркалом, да речь тезисно заучивать.

Не подкладывал мне Бляйшман ничего, а предложил! А я согласился. Формально я старший в нашей компании по званию и должности, и значица, всё в порядке. Однако же дядя Гиляй – старше не только по возрасту, но ещё и опекун… закавыка, а?!