Василий Панфилов - Юность [СИ]

– Отступление не есть бегство, – ответил Вальцуев после короткого молчания, – Всё-таки… хм, возможности. Но…

– Будем драться, – понял его товарищ, – просто теперь нам есть куда отступать.

Вальцуев сотоварищи встретил нас у входа в университетский квартал на Моховой. Подхватив лёгкую, но изрядно громоздкую поклажу нашу, студенты взгромоздили их на головы, шутки ради выстроившись в некое подобие процессии, сопровождающий восточного владыку.

Сам же Вальцуев, фыркнув на великовозрастных обалдуев, пристроил свой шаг слева от меня, рассказывая свои мытарства.

– В канцелярии попечителя встретили меня с этакой суконной любезностью, направив к Тихомирову, в приёмной которого пришлось прождать мало не два часа, и был принят исключительно нелюбезно и кратко. Ректор у нас… – щека его дёрнулась, но по-видимому, помня наш уговор не говорить о политике, Александр весьма красноречиво смолчал.

– Формальных препятствий со стороны университета не было, – продолжил он с нотками саркастичности, – но Тихомиров отдал ситуацию на откуп МВД.

Губы его сжались в тонкую полоску, побелев от гнева. Университет во все времена славился неким фрондёрством, и такое поведение ректора воспринимается им, да и всеми почти студентами, как предательство. Тихомирову это не простят…

– Мне… – вытолкнул он сквозь сжатые губы, – пришлось общаться с полицией, и… не самый приятный опыт.

– Как я вас понимаю… – вырвалось у меня.

Огромный зал не вмещал всех желающих, и люди толпились в проходах, заняв их сильно загодя и мешая пройти. Протолкавшись не без труда через дружественно настроенную толпу, пожав едва ли не сотню рук и ответив на десятки приветствий, к сцене я пробрался совершенно употелым изамученным. Саньке с диапроекторами и добровольными помощниками ещё тяжелей.

Став фокусом внимания сотен и сотен людей, я заволновался было, и сердце моё забилось так, што ещё чуть-чуть, и выскочит из горла. Вдох, выдох… Не первое выступление, но каждый раз…

Подняв руку, я будто перенёс фокус на неё, и разом стало легче. Переждав приветственные крики, опустил её, и…

– Здесь и сейчас, – начал я речь, – я вижу не просто московское студенчество, но и ту часть человечества, которое принято называть прогрессивным или передовым. Умные, образованные молодые люди, стремящиеся сделать мир чуточку лучше. Здесь и сейчас.

– Позже, – вглядываюсь в их лица, – многие и многие из вас сделают небольшой шаг назад, потом ещё и ещё… Этот путь страха, называемый иногда практичностью выбирают чаще всего не от трусости и желания иметь «теплое местечко», а от банального конформизма. Желая сделать шаг в ту или иную сторону, вы оглядываетесь на других, и видите монументальные истории успеха, забронзовелые бюсты, покоящиеся на постаментах должностей.

– Постаменты эти подчас кладбищенские, могильные, покрытые вековой пылью, отдающей тленом. Но все вокруг говорят, что все эти ордена, звания… это почётно, важно и необходимо всякому, кто хочет стать… памятником.

Выдыхаю в полной тишине.

– Я ни в коем случае не призываю вас отбросить всё и вся, устремившись в некие сверкающие дали! Это путь не для всех, и я не вижу ничего дурного в том, чтобы стать врачом, чиновником или учителем. Не aliis inserviendo consumor [38] Светя другим, сгораю сам (служа другим, расточаю себя). , а жить, просто жить. Не уподобляться премудрому пескарю, но и не рваться в гонки на катафалках, где победителя ждёт постамент на кладбище!

– Жить так, чтобы вас поминали добрым словом не только родные, но даже и недоброжелатели, пусть даже и нехотя, сквозь зубы. Не быть конформистом, закрывая глаза на привычное, устоявшееся взяточничество и некомпетентность, а делать что должно!

– Мне… – на губы сама лезет усмешка, – повезло, у меня не было выбора.

Слушают, как заворожённые, и кажется даже, дышат через раз.

– Были ли у меня неудачи? О да! Избежать неудач невозможно, если только вы не живёте так осторожно, что ваше существование едва ли можно назвать жизнью.

– Мне много раз говорили, что я странный, но я был готов, что не каждый может принять или даже понять меня. Люди иначе видят, иначе чувствуют и часто, желая тебе добра, пытаются вогнать тебя – в свои рамки. Оставшись в рамках чужих представлений о себе, вы никогда не станете – собой!

– Кем бы я стал, оставшись в этих чужих рамках? Пастухом с репутацией деревенского дурачка – если бы не умер от голода по весне. Учеником пропойцы-сапожника с сомнительной перспективой самому стать когда-нибудь мастером, но куда как с большей вероятностью умереть если не от побоев, то от чахотки.

– Вором… да, именно вором на Хитровке. Возможно… – усмехаюсь, – шулером с перспективой дорасти до Ивана. Или плясал бы перед пьяными купчиками в ресторанах, увеселяя их, и скорее всего – спился бы через несколько лет, и оказался бы всё равно – на Хитровке. Возможно, стал бы неплохим репортёром… не самая плохая судьба. И всё же, всё же…

– … мне снилось небо. Нет, – усмехаюсь кривовато, – никакой мистики! Никаких низринутых ангелов… да-да, я тоже читал эти вирши. Гм… поэтический талант наличествует, но это явно о ком-то другом!

– Мистика и я… – делаю решительный взмах рукой, будто отметая от лица паутину, – абсолютно не совместимы! Я просто хотел летать, и понимал, что если за моей спиной не выросли крылья, то их нужно – сделать!

– Сперва… – порывшись в кофре у ноги, достаю ветролёт и запускаю в публику, – оставьте себе! Детская игрушка, созданная не на математических расчётах, а скорее на интуиции, многочисленных опытах и примерном понимании, как оно примерно должно работать. Потом пришёл черёд расчётов и снова – опытов, опытов, опытов… Модели планеров, совершенно игрушечных поначалу размеров. Позже – опыты с двигателями и железом вообще.

– Дабы проиллюстрировать ход своих мыслей, подчас весьма извилистый и не всегда верный, я разъял свои тетради и продемонстрирую рисунки с помощью диаскопа…

– Товарищи! Товарищи! – я застучал ладонью по кафедре, – Галдеть и обсуждать можете потом! Я не против, если несколько ваших представителей подтянутся поближе и будут задавать мне вопросы. Но не надо шуметь! Вас много, и одного только шороха от одежды и движений достаточно, чтобы мне приходилось надрываться! Если каждый десятый начнёт обсуждать с товарищем, услышать меня вы просто не сможете!

– Тишина! Тишина! – дружинники и прочие представители студенческих комитетов быстро угомонили собравшихся, не прибегая к кулачным методам.

– Рисунки, – продолжил я, – в диаскопе могут быть видены весьма дурно, поэтому тотчас за каждым будет следовать копия чертежа, выполненная специально для такого рода демонстрации.