Дмитрий Манасыпов - Мой 88-ой: назад в…

И мы отправились туда, где пели суровые ветры войны, несшие запахи несуществующего, но обязательно сожженного, пороха, пролитой крови неисчислимых вражьих полчищ и влагой джунглей. Джунгли были почти всамделишние, огромный кусок пустыря между улицами пригорода и лежащих в километре-полутора сараях с огородами, сплошь заросший амброзией. Аллергии у нас не наблюдалось и мы уходили в высоченные поросли, откуда кое-где торчали раскидистые клены, шелестели кусты или высились тополя.

Лешка учился уже в пятом и смотрел Рэмбо, рассказывая нам с Женькой про ужасные бои в джунглях, настоящих вьетнамских и суровых джунглях. А Рэмбо, так уж вышло, явно был нашим врагом, почему-то уничтожавшим советских солдат как Илья-Муромец поганых. Всем давно стало обидно и стоило как-то компенсировать весь ужас, рассказанный старшим товарищем. Нашими джунглями стали заросли и там хватало место не только нам.

Мы, партизаны Вьетконга, знали все три места, где кучкой всегда валялись недавно выжатые тюбики из-под клея, а порой, добавляя перца, виднелись и сами потребители резко воняющей хрени, превращаемой пальцами в густые сопли. Обдолбанные наемники капитала, не иначе, устраивали свои лагеря в этих свободных джунглях и нам приходилось идти тише соседских и своих котов, стараясь не хрустеть или, еще хуже, трещать всяким дерьмом, густо лежавшим под ногами.

Идти след в след, как настоящий Чингачгук с Натти, принятые на службу в нашу армию и выглядывая следующие опасности, выпавшие разведгруппе, всегда было круто. Нам троим вполне хватало выдуманных врагов, чаще всего хорошо знакомых. Например, сторож нескольких фундаментов для каких-то коттеджей, что никак не строили. Эта, не иначе как эсесовская, сука владел тремя дворнягами, прикормленными и слушавшимися его команд прямо как цирковые. Пройти мимо нескольких лабиринтов, вырытых под коммуникации и спрятанных внутри прямоугольников из блоков, было практически невозможно. Удирать от собак приходилось всегда, а с собой требовалось брать гранаты, чтобы хотя бы как-то откидываться от зубастых сволочных гавкалок. Особенно от невысокой черно-рыжей и лохматой сволочи, иногда бежавшей за нами до самой улицы.

Настоящие и живые враги встречали нас возле Горы. Наверное, когда-то при строительстве крохотного района пятиэтажек неподалеку сюда свозили строительный мусор и сделали отвал, закопав все это. Гора покрылась травой, кустами и торчала из зарослей ровно посередке между нашими одноэтажными параллельными улицами и светлыми высотками. Там нас караулили пацаны с Жигулевской, почему-то желавшие общаться с нами троими исключительно с помощью рук, ног и желания накидать лещей.

В день товарища маузера вражья оказалось больше. Мы отступали, а Леху, сцепившегося с двоими, прикрывали, бросая удачно попавшимся сгнившим репчатым луком. Кто вывалил его тут – нас не волновало, он жутко вонял и, попадая в «жигулевских», разлетался липкими соплями, заставляя тех злиться и прятаться. На прорыв их не тянуло после двух попаданий в головы.

Леха отступил с достоинством, заполучив подбитый глаз, не потеряв оружия и даже не порвав одежды. Основной противник страшной рукопашной орал что-то, булькая разбитым носом, второй молчал, держась за живот и смотря на нас блестящими глазами в слезах. Мы отступили, заросли-джунгли, шелестя, скрыли наши пути отхода. А вот мой товарищ маузер лишился той самой клевой крышки.

Через месяц приехал с севера двоюродный брат и, под шумок, мама купила мне новый маузер, подарив возможность стрелять по-македонски.

Я оставил два рубля, выходя из домика. И не потому, что считал правильным платить собственной бабушке за не причиненный ущерб, а просто из уважения.Она-то просто поймет – кто-то тут был, может и расстроиться, а так…

Домик помог разобраться с последними доказательствами моей «-инности». Удостоверение сгорело в тазу, пластик телефона превратился в кляксу и оказался закопан вместе с пеплом документа. Батарейку, по дороге, закинул в компостную яму явно заброшенной дачи, а сам корпус, размолотив в хлам, выкинул на пустырь, выходя из поселка. Плейер канул в Лету трухой, разбитый молотком и выброшенный в недавно привезенный кому-то навоз.

Куда двигаемся дальше? Сперва, будем честными, отправимся в баню, самую обычную общественную номер один, стоящую прямо на остановке первого маршрута.

Подивишись еще не появившимся контролерам с кондукторами, купил билет и пробил в компостере. Честность пока в ходу, надо же, даже двое парней, совершенно не смахивающих на тимуровцев, сделали то же самое.

Серый шифер бани заметил издалека. Как и поворот перед ней, где продавали пиво раз в неделю. То ли привозили его в субботу, то ли еще не время, но в относительно раннее воскресное утро народа с банками-тарой да канистрами, под «жигули», не наблюдалось.

Баня пахла… баней. Сыростью из отделений, мылом, доносящимся духом парной, дезинфекцией от полотенец с простынями, нагревшимся металлом тазов, едва уловимой ржавчиной труб с лейками. Был, не забудешь, прямо как семьсот тридцать дней в сапогах.

Деду, выдававшему тазы со шлепанцами, сунул рубль оставляя рюкзак:

– Не в службу, а в дружбу, приглядите?

Дед кивнул и рюкзак спрятался где-то под прилавком. Честность – честностью, только тут же рядом интернат. А те времена в интернате водились такие ребятки, что подсматривание за женским отделением казалось цветочками. Одежду они не сопрут, мимо деда этого не пронесешь, большая для подростков, на себя тоже не напялишь, а вот деньги с барахлом…

Ну, или это просто приобретенная испорченность и ничего больше. А на честных советских ребят сложной судьбы наговариваю, вот и все.

Пахнуть хозяйственным мылом, в целом, наверное не комильфо. Но лучше, чем начинать пованивать. Я бы еще с удовольствием постирал белье с футболкой, но сушить негде, здесь не стоит, так что… просто с собой, завернув вон, в оставленную кем-то газету.

Пока раздевался, пролистал самый настоящий «Советский спорт», какие-то фамилии узнавая, какие-то нет. Но некоторые, даже захочешь, так не забудешь. Эт же восемьдесят восьмой. Самое, правда, смешное тут другое… В восемьдесят восьмом Лобановский, Протасов, Дасаев, Дзенга, Гуллит и Ван Бастен ни о чем мне не говорили, вообще. В отличие от восемьдесят девятого. Да уж… Пять душевых оставались занятыми, моя очередь подходила седьмая, в парную меня никогда не тянуло, а разбор последней игры сборной, явно до сих пор не дававшей покоя экспертам, увлек. Или, скорее, не он, а память.

Восемьдесят девятый оказался для нас с братом практически волшебным. Понятно, что для многих других год был сложным, непростым, плохим и еще много эпитетов. Для двух пацанов, еще даже не подростков, он стал волшебным. Почему? Все, как водится, просто.