Дмитрий Манасыпов - Мой 88-ой: назад в…

Думай, думай…

Автобус потихоньку пыхтел движком, готовясь выезжать, народ подтягивался, желая сидеть. Мама со мной аккуратно стояла сбоку, готовясь подняться спереди. Люди кучковались, ломая дистанцию, удерживаемую вот-вот.

Мужик спокойно шел к маме, держа руку в кармане.

Понял…

… – Роуминг – гуд бай! – спел Сергей Лемох в рекламе Мегафона и запрыгал, прям также, как двадцать пять лет назад. Даже прическа почти та же самая.

– Бесаме, бесаме мучо… – сказал он же в «Чао, бамбино», повел коком на голове и запрыгал совсем иначе, еще не измученный четвертьвековой непопулярностью. Дальше камера заскакала за Сергеем, останавливаясь то на девчушках, исполняющих самбу-румбу, то на моряке-анархисте, стреляющим из пулемета «максим» по яблоку на голове официанта, то на цветных фишках, рассыпаемых по зеленому сукну казино. Девяностые пели и танцевали с ярким и легко узнаваемым ритмом техно. И так же пришли в нашу жизнь.

Девяностые вломились в дома как НКВД к врагам народа – лихо, нагло, с огоньком и с совершенно одесской бандитской удалью. «Ви-таки не знаете за Беню Крика? А таки Беня знает за вас…». Ритмично работающее в рабочем режиме сердце СССР вздрогнуло, замерло, как в еще не слышанной никем песне «Сплина» и пошло снова. Застучало рваными сбойками аритмии, гоня яд по артериям и венам страны, разложившейся на сразу мертвого ублюдка СНГ.

Кровь нашего прошлого, оставшегося там, в сигаретном дыме наконец свободно продаваемых мальборо с кэмелом, красивых этикетках спирта Ройал и водки Белый орёл, мексиканских и бразильских сериалах, расстреле Белого дома, смраде и пожарищах Чеченской войны, была черной и густой, как нефть, к Миллениуму ставшая проклятьем и благословением. Кровь эта, то едва бежавшая по сосудам страны, лежавшей в коме, то несущаяся со скоростью последков наследства Королева с Гагариным, стала грязно-мутной.

Как мысли живших там, в лихих, благословенных, свободных, голодных и жирных девяностых. Первые два года демократии свободной новой России, уверенно идущей куда-то в непонятное будущее с капитаном Ельциным, вопили об одном: выжить. И заработать.

А деньги и совесть несовместимы. Большие деньги.

Воровали всегда. Грабили и убивали тоже. Люди есть люди, их не исправишь даже если у руля стоял усатый грузин с трубкой. Что говорить о сытых и мягких семидесятых, перетекших в восьмидесятые, закончившиеся локальными геноцидами, гражданскими войнушками и аферами масштаба страны?

Кварталы сходились с кварталами на пустырях, с велосипедными цепями, «фураги» держали в страхе рабочие районы, блатные вновь и вновь убивали Шукшина в «Калине красной», ножи с наборными ручками, сработанные на «зоне», как и ручки с розами на КПП, были у каждого второго. Но криминал был где-то в стороне, касался своим страшным боком обычной жизни семидесятых-восьмидесятых очень редко.

Девяностые ревниво восстановили паритет.

– Бесаме, бесаме мучо…

Кар-Мэн прыгали в ненастоящем казино, ковбой и матрос мерялись умением стрелять, а отец удивленно смотрел на мою враз потемневшую маму. Мама, в первый раз за тридцать семь лет своей жизни столкнулась с кражей. Ей взрезали сумку на рынке и достали красивый большой кошелек, подаренный моим дядькой. Она искала его минут десять, перерывая сумку, снова и снова, пока отец решил не посмотреть сам и не увидел собственные пальцы, торчащие изнутри через прямоугольный аккуратный разрез.

– Ну как же так? И что делать? – спросила мама и ушла в спальню.

Девяностые, через экран нашего, еще черно-белого, «Рекорда» с ручкой-переключателем целых двух телеканалов, подмигнули Распутиным, крутящим в руках бутылку с самим собой. Я даже успел застать эту рекламу на первом цветном телике, да.

Мама успокоилась быстро, девяностые приучили всех ко всякому дерьму. А оно, как водится, случается…

Все верно, я же обратил внимание на красный кошелек, вспомнив его сразу. И не только я.

Карманник, елки ты палки. Ну, проще от этого не стало, но делать что-то нужно. И вряд ли это как-то изменит мою собственную историю, потому как не воровали у нее до девяностых.

Главное – успеть.

– Эй, земляк!

Мужик почти добрался до цели, когда я оказался сзади.

– Мужик, слышь…

Если мне придется положить руку на его плечо, надо выбирать правое. Он на взводе, что-то острое в правом кармане, где рука. Если руку на правое плечо, то сделать ничего не сможет, либо дернется, а тогда, пусть и придется драться, окажется не так серьезно.

– Эй!

Он развернулся, левой поправляя кепочку, не вынимая правую и, не глядя на меня, спросил:

– Тебе чего?

Профессионал. Глаза стреляют вокруг, вычисляют-вычисляют-вычисляют, ищут мусоров или, кто знает, коллег-конкурентов. Ищи, родной.

– Есть прикурить?

Он уставился на меня, злобно, с места раскалившись так – палец приложи, обожжешься.

– Не курю.

За его спиной мягко зазвенела своими бутылками задняя площадка 677-го, подкатившего за пассажирами. Те столпились сильнее, а мои как-то сразу оказались внутри.

– А-а-а… – протянул я и похлопал себя по карманам, радостно расплывшись в улыбке. – Прикинь, нашел.

Достал зажигалку и прикурил. Выпустил дым ему в лицо, с одной стороны надеясь, что не забыкует, а с другой – очень желая обратного. Никогда бы не подумал, что могу так озвереть из-за, казалось бы, все-таки житейской ситуации. Но озверел.

– Курить – опасно для здоровья, братишка, – сплюнул он. – Говорят, рак случается.

И пошел по своим делам. Уверенный и спокойный лис, легко становящийся злобным и бешеным, когда было нужно. В этот раз он остался рыжим и пушистым, чуть вздыбив шерсть, но уже успокоившись. И, если честно, впору думать, что лучше бы дальше остались такие, как он. А не те голодные и наглые, как дикие рыжие псы Дананга, что появятся совсем скоро.

И, да, кое-какие даты я помнил точно. В этом, 88-ом, году, появились первые ОМОН. Свое крещение они приняли в первый же год существования и продолжили, все серьезнее, в следующем, последнем году восьмидесятых, 89-ом.

Восемьдесят девятый год, для меня-ребенка ставший совершенно волшебным, на самом деле был разным. Хватало в нем всякого, от потрясений и до сущей ерунды.

Наши войска вышли из Афгана. Интернациональный долг оказался не нужен, равно как огромное количество молодых и злых мужчин, умеющих убивать и вдруг узнавших, что мало кому нужны в своей стране, в Азии продолжалась Большая игра, а Афганистан вернулся в свое любимое средневековое состояние и резню. Спустя десять с лишним лет Гиндукуш снова услышал клекот вертушек, но теперь совершенно правильных. В страну многих национальностей и языков демократично зашли войска НАТО и никто не возмутился.