Елена Ершова - Рубедо [СИ]

Томаш угрюмо перестилал постель.

Камеристки сметали золу и скоблили подкопченные стены.

Андраш ходил вдоль покоев как одичавший пес и раздражающе много курил, отчего весь этаж пропах табаком, гарью и резким одеколоном.

— А что, Томаш, все еще суббота? — приходя в себя, спрашивал Генрих. Пот тек с него в три ручья, суставы выламывало, жилы болезненно вздувались.

— Как утомительно тянутся дни… И как мучительно… Я умираю?

— Что вы, ваше высочество, — отзывался Томаш, накладывая мазь на ожоги. — Прихворнули немного.

— Во мне живого места нет. Так черти жарят грешников в аду… а я великий грешник!

— Вы Спаситель наш.

— Бедные вы, бедные. Лучше никакого Спасителя, чем морфинист, — и вдруг оживлялся: — Томаш, послушай!

— Да, ваше высочество?

— Хотя бы один укол…

— Нельзя, ваше высочество.

— Дурак! — в запальчивости кричал Генрих. — Сам знаю, что нельзя! Я тебя проверял, болван! Поговори мне! — и тут же, опомнившись, смягчался:

— Прости, Томаш. Я не в себе… брежу. Говорил о чем?

— Что все кругом болваны, и вы, ваше высочество, расстреляете каждого лично.

Генрих хохотал до слез. Потом в бессилии плакал.

С камина смотрел отец — моложавый, в зеленом охотничьем костюме, в егерской шляпе с пером. Он ласково улыбался Генриху и учил:

— Держись уверенней, сынок. Приклад прижимай крепче, не дергай и спуск нажимай плавно.

— А если… промахнусь? — метался в бреду Генрих. — Не справлюсь… не оправдаю…

— Ты справишься, мальчик мой. Всегда справлялся.

Отец наклонялся и гладил Генриха по волосам.

Проходил вечер. Наступало утро.

И вот уже не отец это, а Томаш — у камердинера осунувшееся лицо и красные от недосыпа веки.

— Поешьте, ваше высочество.

— Нет, нет…

Генрих хотел бы оттолкнуть ложку, но руки накрепко привязаны к кровати. Томаш настойчиво просил. Генрих ел и не чувствовал вкуса. Жевать было тяжело. Глотать не легче. Желудок горел, и Генриха рвало прямо на постель.

— Ничего, ваше высочество, это ничего… — бормотал Томаш. — Вы уж следующий раз постарайтесь…

Генрих смотрел на него помутневшим взглядом, но видел не камердинера, а матушку. Склонившись над изголовьем, она нежно целовала сына в лоб.

— Храни тебя Господь, мой Генрих, — сказала она и водрузила на его голову терновый венец.

Кровь текла по ее пальцам и заливала Генриху глаза, и он видел мир как сквозь красную органзу — видел Авьен, великий город, пустивший корни глубоко в почву. Видел холм с крестами на нем, и бесконечную вереницу людей с вязанками хвороста, и дьявола в алой хламиде. Дьявол улыбался и в правой руке держал резную шкатулку, а в левой — факел. Он говорил:

— Осталась такая малость! Вы скоро станете золой, а зола — эликсиром. Кто его вкусит — обретет бессмертие.

Подошла Марцелла, оттерла Генриху лоб подолом.

— Я буду петь тебе, золотой мальчик, — пообещала она. — Пока ты умираешь, я буду петь.

И отступала, улыбаясь. На подоле багровел отпечаток его лица.

Облаченная в пурпур, принцесса Ревекка качала на руках золотоглазого младенца и повторяла:

— Эттингенская кровь! Все дело в эттингенской крови!

Привстав на цыпочки, Маргарита взяла в ладони его мокрое от слез и пота лицо.

— Кого ты спасешь, если прежде не спасешься сам? — прошептала она и поцеловала Генриха в губы.

Поцелуй горчил и пах золою.

Над лесом занимался пожар.

Были вечер и утро.

— Нет, Андраш, близко не подходи, заразишься.

— Разве его высочество заразен?

— Его высочество нет, а я да.

Генрих открывал глаза и видел призрака: вместо рта — марлевая повязка, вместо глаз — стекляшки. Волосы запущенны и не слишком чисты.

— Вижу, что не узнали, ваше высочество, — из-под маски голос доносился приглушенно, но все же с таким знакомым ютландским акцентом.

— Брамея Уэнрайта, — криво улыбался Генрих. — Ты привез ее из Бхарата, Натан. И не зови меня «высочеством», я просто рад, что тебя нашли.

— Я не скрывался. Но, признаться, ехать не хотел.

— Прости…

— Не из-за тебя, мой друг. Я рад, — правда, рад! — что ты нашел силы бороться. Вот только я больше не помощник тебе. Прогрессирующая чахотка, Харри. Неприятная и грозная штука! Я слишком опасен для общества.

— Не более опасен, чем сумасшедший морфинист.

— Я кашляю кровью.

— А я испепеляю все, чего ни коснусь.

— Мне нужен карантин, в конце концов!

— Вайсескройц достаточно велик, — с жаром убеждал Генрих. — Вокруг — леса и полное безлюдье. Можно устроить лазарет прямо здесь, раз уж полиция разгромила госпиталь. Завезем из Галлара лекарства, наймем фельдшеров. Ты продолжишь работу, Натан!

— Безумная идея! Вполне в твоем духе. Значит, первый этаж отдадим туберкулезникам, второй — наркоманам и пьяницам… В винном погребе можно обустроить лабораторию!

— А в западном флигеле откроем бордель! Девушки фрау Хаузер — отличное средство от озноба и лихорадки!

Оба расхохотались. Смеялись до икоты, до колик. Смеялись, пока у ютландца горлом не пошла кровь, и его увели. А Генрих остался в своей закопченной темнице.

Прошло еще много закатов и рассветов.

На исходе очередного дня вдруг стали палить ружья.

— В чем дело, Андраш? — осведомился Генрих, приподнимаясь на подушках.

Болезненные приступы потихоньку сходили на нет, поэтому с кровати сняли крепкие бычьи ремни, и Генрих видел в этом маленькую победу.

— Его преосвященство желает встречи…

— Дьюла? — Генрих привстал с постели. — Здесь? Что ему надо?

— Встревожен вашим длительным отсутствием.

— До народа донесли, что я велел?

— Да, ваше высочество. Объявили, что вы удалились в аскезу и неустанно молитесь за наше спасение и выздоровление кайзера. Теперь весь Авьен молится вместе с вами. Только его преосвященство не верит.

— Что говорит, собака? — в окне Генрих видел толпу монахов и долговязую фигуру в алом. Фигура бесновалась, размахивала руками, но слов было не разобрать.

— Говорит, что обманываете людей. Что вовсе не молитвами и аскезой усмиряете плоть и укрепляете дух, а кутите напропалую. Будто видели, как ночью в замок привезли женщин из салона фрау Хаузер, а из нижних покоев слышалась музыка и звон бутылок.

— Досадно, вчера и впрямь расколотили ящик игристого, — трясущимися руками Генрих запалил сигару и с наслаждением затянулся. — Ах! Женщины… Женщины — это хорошо, Андраш! После чудодейственного массажа малютки Эльзы у меня почти прекратились судороги. Впрочем, какое ему дело до женщин, содомиту? Притащил под мои окна чуть ли не весь приход! О чем кричат там?

— Что близок час Божьего суда. Императрица не снимает траур. Его императорское величество жив, но все еще не здравствует. Министры ропщут. В столице волнения.