Елена Ершова - Рубедо [СИ]

— Ни на шаг не отступайте от его преосвященства Дьюлы, — сказал Генрих.

Шульц поклонился.

— Да, ваше высочество. Мы ведем его круглые сутки.

А после ушел.

Шульц не нравился Андрашу. Адъютант твердил, что, мол, слишком хитрый и изворотливый господин. Но Генрих знал главную тайну: когда-то Шульца по карьерной лестнице обошел герр Вебер, и новое назначение стало реваншем.

— Пусть лиса ест из моих рук и знает, кого благодарить за пищу, — в задумчивости бормотал Генрих, — чем бегает голодной и озлобленной на воле.

— Не всех лис еще прикормили, ваше высочество, — откликался Андраш. — Не худо бы нацепить ошейник на турульскую чернобурку.

— Не все сразу, — хмурился Генрих. — Медши слишком хорошо осведомлен о моих… слабостях. И слишком озлоблен отказом. Но я найду управу и на него. Скажи-ка, креаты и сарбы все еще хотят отделения от турульской короны?

— Я как раз ожидаю последних известий от наших информаторов, ваше высочество. Но, судя по слухам, малые народы Турулы тоже поговаривают об автономии. Хотя отделение может сильно уронить экспорт зерна.

— Что я и предвидел, — усмехался Генрих, потирая ладони. — Выведи Турулу из состава Священной империи — она развалится на осколки. Нет, Андраш. Такому не бывать. Много ли еще посетителей?

— Еще просил об аудиенции граф Остхофф, но я позволил себе перенести его визит на завтра.

— Да, на сегодня достаточно.

Генрих с усилием поднимался. Андраш придерживал его под правый локоть, Томаш — под левый. Гвардейцы вскидывали ружья в караул и так, в сопровождении охраны, Генрих спускался в бывшие винные погреба, где раньше витал пряный аромат, а теперь стоял отчетливый серный дух.

Здесь, окруженный химическими парами, закутанный в плотный халат, с матерчатой маской на лице колдовал Натаниэль.

Алхимическая печь сипела воспаленным горлом. Жаром несло от железного листа, на котором прокаливался розмарин, от перегонных кубов, от еще не остывшей золы. Из нее Натаниэль добывал белый зернистый порошок, называемый поташем, смешивал его с известью и спиртом. Полученное вещество добавлялось к прокаленной до состояния красного порошка крови, смешанной с розмарином, после чего колба запечатывалась и помещалась в закрытую нишу над печью.

— Это первоматерия, — говорил Натаниэль, и голос его доносился привычно глухо из-под повязки. — Через две недели бурое вещество, которое содержит шлаки, осядет внизу, а очищенная розовая жидкость поднимется вверх.

— Это и будет ламмервайн? — спрашивал Генрих, исподлобья наблюдая за тем, как поднимаются и лопаются пузырьки в колбах.

— Не так быстро, Харри, — вздыхал Натаниэль. — То вещество, называемой мной холь-частицами, еще слишком нестабильно. Злоупотребление морфием пагубно сказалось не только на твоем здоровье, мешая заживать ожогам и ранам, но и почти разрушило эти частицы. Понадобится время, чтобы организм начал вырабатывать их в той же концентрации, что и прежде.

— Время, время… — морщился Генрих, закатывая рукав. — Время для нас сейчас главный враг. Куда страшнее Дьюлы.

Натаниэль понимающе вздыхал, подходил со шприцем и колбой и брал у Генриха несколько капель крови для исследования. От ощущения иглы в вене Генрих немного плыл. Организм обманывался и по привычке ждал морфинового блаженства. Но оно не наступало. За пустотой приходило разочарование, за разочарованием накатывала тоска, и Генрих, раздраженно застегивая запонки, отрывисто говорил:

— Если хочешь сделать что-то быстро и правильно — делай это сам! Иди отдыхать, Натан. Я умею работать с растворителями и перегонными кубами. Я разберусь.

На это Натаниэль хмурился и упрямо качал головой.

— Богу богово, Харри, а кесарю — кесарево. У меня свой долг, у тебя свой. Не беспокойся, мой друг. И, ради всех нас, не торопи! Ты и так слишком рьяно взялся за реформы.

— Ты знаешь, чем продиктована эта спешка! — огрызался Генрих, умом понимая, что сердится он ни на Натана, ни на министров, ни на слуг, а только на самого себя. — Я больше не допущу ничьих смертей. Не допущу революции! А для этого надо исцелить и тебя, и меня. И всю страну в целом. Ты же видишь! — он взмахивал рукой, показывая куда-то за толстые каменные стены, за черный лес, туда, где со скрежетом и гулом билось искусственное сердце столицы. — Империя больна. Авьен лихорадит. Недовольства и мракобесие расползаются по стране точно vivum fluidum! Я знаю, что мои реформы будут болезненны. Но они необходимы, как вмешательство хирурга. Кто-то должен исцелить мир, Натан! Кто-то должен сделать империи кровопускание!

И, умолкая, с жадностью наблюдал, как розовая вода, выкипая, оставляет на стенках реторты золотистую, едва заметную глазу пену.

Февраль. Авьен.

В честь его возвращения снова палили пушки.

Толпа запрудила улицы от Пратера до самого Ротбурга. Люди толкались, кричали, выдыхали пар в февральскую оттепель; женщины махали платками, мужчины — шляпами; мальчишки бежали следом за экипажем, со смехом и визгом удирая от косо поглядывающих гвардейцев; верующие поднимали над головой иконы Спасителя и Девы Марии; кто-то плакал; кто-то с молитвой перебирал четки.

— Слава Спасителю! — неслось то слева, то справа.

— Весь Авьен молился вместе с тобой!

— Вива!

Генрих время от времени поднимал ладонь в приветственном жесте.

Он сам приказал заложить экипаж с открытым верхом, и ехал простоволосый, в распахнутой шинели, с наслаждением вдыхая сырой холодный воздух и внимательно разглядывая незнакомые лица — разрумянившихся барышень, суровых офицеров, степенных фабрикантов, улыбчивых старух, угрюмых матрон, дымящих трубками стариков, студентов и детвору. Пестрели платья и костюмы, перья на шляпках, ожерелья и броши. Менялись как в калейдоскопе глаза карие, серые, голубые. Гладкие щеки и испещренные морщинами лбы.

Генрих каждому улыбался. Каждого старался одарить взглядом.

После многодневного заточения он стал жаден до людей.

Морфий пробил в его душе сквозную рану, которая зарастала мучительно медленно. И, оставаясь в одиночестве, Генрих особенно остро ощущал разрывающую его тоску. Поэтому все чаще принимал новых министров, разговаривал с Натаниэлем и Андрашем, делился планами, писал и читал написанное вслух, замещая морфиновый голод живым человеческим общением.

Он больше не мог позволить себе отгораживаться от мира и больше не хотел быть один. Хотя нет-нет, да при виде толпы ворочался еще неназванный, но уже ощутимый червячок беспокойства.

— Что там за милые девушки в одинаковых туалетах? — спрашивал Генрих у адъютанта.

И Андраш, знающий все и обо всем, тут же с готовностью отвечал:

— Институтки, ваше высочество. По вашему приказанию открыли первый женский корпус. Будут обучаться естественным дисциплинам, стенографии и медицине.