Елена Ершова - Рубедо [СИ]

— Не… подходи…

Он с трудом подавил позывы, дергая кадыком и с мольбой глядя на Генриха из-под спутанных волос.

— Я не боюсь, — ответил Генрих и подошел к кровати.

Сердце заныло, когда он коснулся костлявого плеча. Натаниэль оскалил окровавленные зубы и прохрипел:

— Ты безрассуден. Я по-прежнему заразен, Харри…

— А я по-прежнему полыхаю огнем. Но ты никогда не боялся пожать мою руку.

Будто ожидая этих слов, Натаниэль ухватился за протянутую ладонь. Лицо его просветлело.

— Тебе… не идут усы, — сказал он.

Это заявление было столь неуместно, что Генрих рассмеялся.

— Я путешествую инкогнито сегодня, — сказал он. — Есть некоторые дела, которые нужно завершить до Пасхи.

— А! — ответил Натаниэль. — Который теперь месяц?

— Апрель.

— Мы будто поменялись местами, — ютландец обтер ладонью взмокший лоб. — Но ты выжил, Харри… а я… я умираю…

Он вновь закашлялся, согнувшись пополам и сплевывая сгустки прямо на пол.

Генрих сел рядом, обхватив Натаниэля за плечи и ждал, пока приступ не закончится.

— Ты не умрешь. Я не позволю. Ты получил послание?

— Да, — с нижней губы ютландца протянулась розовая ниточка слюны. — Но только поздно, Харри… я не смогу…

— Задумал сдаться? — Генрих отстранился. Грудь жгло огнем. Ладони покалывало, и в горле стоял горький комок. — Не ты ли говорил мне, Натан, что сдаваться нельзя? Не ты ли верил в наше дело, в меня, когда я сам ни во что не верил?! Разве не ты оказался почти у цели?!

— Почти… — эхом отозвался Натаниэль и поднял на Генриха несчастные глаза. — Но я почти не встаю с постели… ты видишь, Харри? — он отбросил одеяло, и Генрих заледенел, увидев, каким стал теперь его друг. — Я больше не ученый и даже почти не человек. Живой мертвец… который только ждет своего часа…

— Что надо сделать? — прошептал Генрих.

Воздух выходил из его рта с тонким свистом и болью, будто в легких пробило дыру. Натаниэль глядел непониманием, и Генрих повторил:

— Что нужно сделать, чтобы получить эликсир? Если ты не можешь, я сделаю это сам.

Губы ютландца раздвинулись и задрожали. Он сглотнул, дрогнув худым горлом, и хрипло переспросил:

— Ты сделаешь…?

— Я присутствовал при этом и раньше, — небрежно и быстро проговорил Генрих, словно опасаясь, что вся решительность испарится, как испаряется вода в тигле. Воспоминания некстати обожгли, сбили дыхание, но он продолжил: — В моих жилах течет огонь, а нем — основа для ламмервайна. Скажи мне, Натан. Прошу! Есть время до Пасхи, расскажи мне, и я сделаю это за тебя… для тебя!

Говоря, он наклонился к Натаниэлю, ощущая запах его пота, его болезни, крови. Но отвращения не было. Страха не было. Он слишком долго желал этого, чтобы отступить в последний момент. И слишком хотел этого, чтобы сдаться.

Натаниэль вздохнул. Но вслед за вздохом его взгляд потеплел, и он ответил:

— Хорошо. Внизу, в лаборатории… есть мои записи… но прежде слушай…

Вайсескройц. Винные погреба.

Внизу было прохладно и сыро.

Спустившись, Генрих запалил фитиль — обыкновенной спичкой.

Густые тени заворочались по углам, скользнули к ногам Генриха, стылыми ладонями легли ему на плечи.

Он дернул плечом и шагнул вперед, поставив лампу на стол.

Печь-атонар уродливо сгорбилась в углу — пустая и мертвая, отпылавшая свое. Генрих никогда не зажигал ее сам, но видел, как зажигают другие, и аккуратно, по наставлению Натаниэля, уложил в жерле дрова, щедро облив их растительным маслом.

«Зажги ее живым огнем, — сказал Натаниэль. — От этого быстрее родятся саламандры, и жар станет ярким, красным, живородящим».

Генрих медленно стянул перчатку.

Кожа зарубцевалась, покрыв кисть руки отвратительной белой сеткой и бугристыми шрамами. Генриху казалось, что он видит крохотные искры, снующие под кожей — но это был обман. У него человеческие, просто изуродованные огнем руки. Он ест человеческую пищу и как все люди истекает кровью. Он — человек! Разве можно думать иначе?

Задержав дыхание, Генрих положил пальцы на древесину. Горячий зуд прокатился по жилам, заставив самого Генриха задрожать от боли, а потом ладонь вспыхнула пламенем — и пламя перекинулось на дрова.

Генрих отпрянул, выпрямляясь во весь рост и усмиряя колотящееся сердце.

Что, если кто-то увидит его здесь? Кто-то, неодобрительно качающий головой и наблюдающий из самого темного угла. Кто-то, состоящий весь из теней и пламени. Дьявол с лицом Дьюлы.

Но сколько ни оборачивайся — никого. Это просто игра теней и воображения. Просто призраки прошлого, скалящиеся из-за спины и нашептывающие страшное. Лучше не прислушиваться к ним.

В лаборатории все напоминало о Натаниэле: у дальней стены стояла кушетка, застеленная шерстяным покрывалом, стояла кружка с остатками чая, ворохом лежали бумаги с расчетами и химическими формулами, в тиглях темнел осадок — работа кипела тут до последнего. Генрих слабо улыбнулся, почувствовав уважение к старому другу. Натаниэль сделал все, что мог. Теперь его, Генриха, очередь.

Печь разгоралась быстро.

Осталось прокалить сосуды.

Когда-то давно, будучи еще ребенком, Генрих зачарованно держал их в руках — за зеленоватой стеклянной стенкой вскипали розовые пузырьки. От них поднимался странный щекочущий запах, и пальцы тоже щекотало, и человек с лицом, закрытым капюшоном, держал его за плечи и говорил тихим, тихим и монотонным голосом, точно читал молитву.

Потом сосуд нагрелся и лопнул в его руках.

Генриха обожгло — кипящей жидкостью или огнем, — и после, оправившись от болезни, он больше не рисковал держать в руках что-либо без перчаток. Не рисковал дотрагиваться до людей. Не рисковал обнимать матушку и сестер. Словно огонь запечатал Генриха внутри невидимого сосуда и поместил в печь. Но в печи страшно. В печи пляшут огненные черти. Вот-вот атонар раскалится до немыслимых температур, и стеклянный сосуд треснет и распадется окончательно, кровь свернется, останется на дне бурой коростой, а вверх взовьются золотые искры. Их соберут в колбу и смешают с винным спиртом. Кто вкусит эликсир — обретет бессмертие.

Генрих вздрогнул и опустил раскаленный сосуд на подставку.

«Теперь возьми кровь, — сказал призрачный Натаниэль. — Ее следует брать натощак из срединной вены».

Движения Генриха была заученные и четкие, доведенные до автоматизма. Он сам старался не вспоминать, откуда взялась такая заученность, и ничего не чувствовать, когда вводил иглу в вену: наблюдал за шевелящимися тенями, за искрами, танцующими в глотке печи — то роились саламандры, — смотрел на рубиновые капли, стекающие по стенке сосуда и окрашивающие белый порошок поташа в нежно-розовый. Но, зажимая вену марлевым тампоном и встряхивая колбу, Генрих почувствовал некоторое облегчение, будто перешагнул через какую-то внутреннюю преграду. Словно сделан первый шаг на пути к спасению. Теперь щепоть извести.