Елена Ершова - Рубедо [СИ]

Розмарин.

Все прокалить на железном противне.

Опять поместить в колбу, добавить ложку виноградного спирта, немного воды…

Откуда Натаниэль узнал все это? Наверное, из древних манускриптов и тайных знаний, украденных из ложи Рубедо.

И никаких огненных искр.

А есть ли они вообще?

От одной мысли Генрих заледенел. Запечатав горлышко воском, он стиснул колбу ладонями.

За время, что он находился в лаборатории, воздух стал душным и ломким. Алая пасть атонара облизывалась огненным языком, отрыгивала саламандр — вертлявых существ, сотканных из чистого пламени, — и те взлетали к потолку, вычерчивая на нем причудливые узоры, похожие на гигантские распускающиеся цветы. После вспыхивали, гасли и падали под хрустким пеплом — чтобы сквозняк поднял его и бросил обратно в печь, — и там возрождались, и вылетали снова. И это был вечный цикл смертей и перерождений, и Генрих вдруг подумал, что умирать, наверное, не так уж страшно, если знать, что эта смерть не будет напрасной.

Но, пожалуйста, не Натаниэля. И точно не сейчас.

Генрих осознал, что стоит слишком близко к печи: кожа чувствовала непреходящий жар, а руки — увидел Генрих, — истекали искрами.

Натаниэль говорил, будто колбу нужно поместить в тепло, под нагретую печь, и оставить ее там на четырнадцать дней. Но есть ли у Генриха время?

Там, наверху, в пропахшей болезнью комнате умирал Натаниэль.

В далекой Равии ждал парализованный отец, преждевременно постаревший и сильно сдавший за последний год, совсем не похожий на того моложавого охотника, что являлся Генриху в бреду, когда в окне кровоточил закат и тьма нигредо становилось абсолютной белесой пустотой, а после вспыхивало алым пожаром.

Ревекка носила под сердцем ее — его! Их общего, — ребенка.

Мать с потемневшим лицом пила лаундаум от мигрени.

И где-то плакала его милая Маргарита… Ждала ли его? Помнила ли?

Vivum fluidum пожрет их всех. Простит ли себя за это Генрих?

Он вскинул лицо.

Над головой крутилась огненная карусель. Крохотные хлопья пепла падали Генриху на лоб, ладони жгло, но он не отпрянул, а только ближе придвинулся к печи.

Все начинается огнем и им заканчивается. Все исчезает в нем и в нем же возрождается.

Подавшись вперед, Генрих погрузил руки в жерло атонара.

И пламя, раздирающее его изнутри, прорвалось сквозь кожу.

Огненная волна ударила Генриха в лицо. Он инстинктивно отпрянул, ощущая запах паленых волос и обожженной кожи, и выпустил колбу из рук.

Она упала в золу, и не разбилась. И хотя стеклянные стенки раскалились добела, но чудом не оплавились, и не испарилась, зато вскипела грязно-розовая кашица внутри.

Не веря своим глазам, Генрих наблюдал, как гуща становится водой, как грязная пена выкипает через растопленную восковую пробку, а на дне остается жидкость прозрачная как ключевая вода, ставшая сперва ярко-лимонной, а потом рубиновой как вино. Все больше нагреваясь в печи, жидкость потемнела, а потом вдруг вспыхнула изнутри целым фонтаном искр — и Генрих понял, что видит невооруженным глазом.

Холь-частицы.

Протянув руки, Генрих вынул колбу из огня — она оказалась совершенно холодной. Встряхнув, он снова увидел переливающееся золото, и засмеялся как ребенок, впервые играющий с калейдоскопом. И больше не обращал внимание на закопченный потолок, на собственные ожоги, на стуки снаружи и голос Томаша, взволнованно спрашивающий:

— Ваше высочество?! Вы в порядке? Ваше…

Прижимая колбу к груди, Генрих без слов прошествовал мимо опешившего Томаша, поспешно взбежал по лестницам в мезонин и с порога протянул испуганно вскочившему Натаниэлю колбу.

Ламмервайн. Божественная кровь.

Кто ее вкусит — обретет бессмертие.

Собор Святого Петера. Пасхальная месса.

В соборе — не протолкнуться, а люди все подходили и подходили.

Из экипажа Генрих угрюмо наблюдал, как вереницы паломников тянутся через авьенские улицы — молодые и старые, знатные и бедняки. Вздыхали, молились, распевали псалмы, кашляли, шептались друг с другом, крестились каждый раз, когда над площадью разносился гул Пуммерина.

…Бо-омм!

…Боом-м!

С каждым ударом в виски Генриха будто вкручивали ржавые шурупы.

Откинувшись на спинку сиденья, он прикрыл глаза.

Он ошибался в своих гражданах. Все министры ошибались, думая, что напуганные эпидемией люди останутся дома даже в светлый праздник Пасхи. Но Пуммерин звал на мессу, епископ вынес из фамильного склепа мощи святых Эттингенов, и каждому, приложившемуся к ним, обещано спасение.

Генрих дотронулся до виска, и сейчас же отдернул перебинтованные пальцы: свежие ожоги, слегка припудренные Томашем, еще болели, а опаленные усы и часть волос с висков и шеи пришлось сбрить.

— Странный праздник, — не открывая глаз, пробормотал Генрих. — Радуются воскрешению того, кого сами и распали. И славят того, кого сами сожгли. Думают, что болезнь отступит, едва они прикоснутся к засушенному сердцу мертвеца. — Фиакр подбросило на мостовой, и Генрих обернулся к сидящему рядом секретарю, на лице которого отражалось явное недоумение. — Ничего, Йован. Не обращай внимания. Скажи, твоя семья тоже отправилась на мессу?

— Конечно, ваше высочество, — осторожно ответил секретарь.

Среднего возраста и роста, он происходил из Бонны и был усерден и рассудителен, хотя все же и не мог в полной мере заменить Андраша: за короткий срок этот расторопный молодой человек стал не только адъютантом Генриха, но и другом — вторым по значению после Натаниэля.

Сейчас ютландец спал глубоким сном в мезонине. Рубиновый эликсир тек в его крови, постепенно окрашивая щеки больного в розовый оттенок, и позволяя дышать свободно, почти без кашля. Возможно, когда он проснется, то будет совсем здоров. Тогда Генрих запечатает остаток эликсира и отправит в Равию — для отца. И только время потребуется для создания новых порций.

— Надеюсь, вы посоветовали своим близким соблюдать меры безопасности, — вслух сказал Генрих, но с досадой отметил, как Йован неуверенно кивнул.

Никто не исполнял указаний. Только не на мессе.

Его прибытие ознаменовалось гимном.

На смену колокола вступил духовой оркестр, и Генрих, на ходу разматывая бинты, заученно улыбался авьенцам, гвардейцам и полицейским, священнослужителям и мальчикам из хора, прилежно выводящим:

«Пусть твой божественный свет озаряет империю! Авьен будет стоять вечно!»

Генрих старался не смотреть по сторонам, а только перед собой: здесь было слишком душно, слишком громко гремел орган, слишком трескуче полыхали свечи и густо, до дурноты пахло ладаном. Реставраторы хорошо поработали над восстановлением собора — теперь не отличить, каких фресок и статуй коснулся огонь. Зато у фигуры Спасителя — руки искорежены скульптором, словно их действительно коснулся огонь. И Генрих едва осадил себя, чтобы не спрятать ладони.