Елена Ершова - Рубедо [СИ]

В волнении Генрих покусывал губы. Страх бродил за грудной костью: а если не отзовутся? Никто не придет?

Народное брожение, обернувшееся огнем и смертью, наводило на невеселые размышления.

— Граждане Священной империи! Земляки! — сбивчиво говорил Генрих, заглядывая каждому в лицо, точно пытаясь запомнить всех, отозвавшихся на просьбу. — Беда идет! Вот она — рукой можно дотронуться! Не загубите город! Ведь он держится не на мне! На ваших плечах! В ваших ладонях участи дожидается! Не раз и не два мы выходили достойно из ниспосланных испытаний и возвращались окрепшие внутренне и внешне к делам нашего дорогого Отечества! Так всем миром противостоим пожарищу и сейчас!

Толпа волновались, одобрительно гудела — теперь не бунтующая, не заряженная разрушительной силой. Теперь они — пешие и конные, мужчины и женщины, гражданские и военные, — брали в руки пилы и топоры, и разом, под одобрительные возгласы и улюлюканья, принялась за дело.

Ночь звенела. Дрожала от голосов и треска падающих деревьев. Хрустел сухостой — им обкладывали верхушки. Просека ширилась и росла.

— Крепчает ветер, — говорил начальник пожарных, прикуривая папиросу.

Генриху тоже хотелось курить. Ладони сводило от зуда. Волнение распирало грудь, и этот внутренний огонь был ничем не тише того, бушующего снаружи. Что-то внутри него — наверное, те верткие холь-частицы, — в нетерпении бились о грудную клетку, зная, что вот-вот настанет их время.

Работа спорилась.

Гудел стихийный пожар.

Ночная тьма истончалась и розовела.

— Время зажигать, ваше высочество! — крикнул пожарный. — Не подведи!

Он знал, что не подведет.

Встряхнув ладони, Генрих позволил огню свободно потечь по жилам, и — пых! Две алых потока пламени выплеснули и слились в один.

Мгновенно занялся сухостой и подлесок.

— Ах-хх…! — прокатилось по рядам.

Кто-то отпрянул назад. Кто-то размашисто крестился, глядя, как встречный вал, все увеличиваясь, несется навстречу стихии.

— Спаси, Господи! — прошептал начальник пожарных.

Воздух стал горяч и сух — не вздохнуть! Под мундиром — целое море пота. Глаза воспалены.

Встречный пал очищал перед собой все пространство. Земля чернела, гудела, стонала под тяжестью огня. Тряслось над головой небо — багровое, изъеденное дымом. Там нет ни луны, ни звезд, ни восходящего солнца, лишь воют раскаленные смерчи.

— Это смерть! Смерть, смерть! Смерть идет за теми, кто посмел нарушить законы церкви! — донесся со стороны каркающий голос епископа.

Обернувшись, Генрих встретился с его фанатично блестящими глазами, его алая сутана трепыхалась на ветру, точно отдельные языки пламени, сжатые кулаки тряслись.

— Я же велел! — задыхаясь от недостатка кислорода и одновременно выискивая взглядом патрульных, в досаде прохрипел Генрих. — Не походите, ваше преосвященство! Опасно!

— Волк в овечьей шкуре! — не унимался епископ. — Вот кара небесная за все твои гнусные дела! За чернокнижие! За отступничество! — он остановился напротив, скаля мелкие зубы и глядя волком. — Отравленная кровь! Спаситель, не достойный своего звания!

— Это теперь не вам решить, — сухо ответил Генрих, и уже было отвернулся.

Две огненные стены шли навстречу друг другу, и расстояние меж ними сжималось.

Но в спину прилетел ехидный голос Дьюлы:

— Это может решить и народ. Что скажет он, когда я на мессе я расскажу, как, обуреваемый страстями, Спаситель Авьена стоял передо мной на коленях и…

— Замолчите! — выцедил Генрих.

Ладони обожгло пламенем. Искры упали на подол сутаны и зашипели, разрастаясь и глодая ткань.

Дьюла завопил. С размаху рухнул на колени, сбивая язычки пламени.

Тем временем верхушки огненных стен, несмело касаясь друг друга, вдруг стали мельтешить, вспыхивать то желтым, то синим пламенем. Вот слева, кажется, огонь ниже. Вот справа вспыхнул, вытянулся до неба — и снова опал. И вот — сомкнулись!

Над Авьенским заказником пронесся тяжкий гул, точно старый Пуммерин, очнувшись от сна, со всей горечью выдул стон из безъязыкого горла.

— Ну, все! — выдохнул кто-то за плечом.

— Все, — шепотом повторил Генрих, тотчас же забыв обо всем, и наблюдая, как стены пламени опали и все, что осталось от них — тлеющий подлесок и черные клубы дыма, ползущие меж деревьев.

— Ну, ребята! Теперь за мной! — махнул начальник пожарных.

И подчиненные, похватав брандспойты, понеслись тушить оставшейся огонь, вбивая в землю и пламя, и отравленный дым.

— Все! Все… — понеслось по толпе. Молитвы переходили в смех, смех — в благодарность Господу.

Генрих вытер лоб рукавом. Мельком глянув на Дьюлу, приказал подоспевшему полицейскому:

— Под арест! Немедля! Как зачинщика бунта! Без возражений!

И, опустив дрожащие болезненно ноющие руки, с недоверчивой улыбкой наблюдал, как люди славили своего Спасителя.

Люди плакали.

Люди опускались на колени.

Ротбург.

Томаша похоронили с почестями. Генрих лично дал залп из ружья, и его многократно повторили гвардейцы. Вдова фрау Каспар — конечно, фамилия Томаша Каспар, — сбивчиво благодарила Генриха за доброе отношение, за помощь, за то, что позволил мужу лично прикоснуться к Спасителю, и теперь Томаш на небесах.

Генрих неловко благословил вдову и ее детей. Широко перекрестил плачущих и страждущих, приказал выдать из казны по триста гульденов всем, чьи дома пострадали от пожара, а после просил разойтись по домам: призрак смерти еще витал над столицей.

Авьен настороженно молчал — последние, кто еще осмеливался разгуливать по улицам, невзирая на патрули, и те заперлись дома. Не слышно ни голосов, ни цоканья копыт. Ветер гнал скомканные листовки и обрывки одежды, гудел в дымоходах и бешено вращал флюгеры. Над крышами стягивало тучи, и Генрих надеялся, что дождь действительно прольется — он вбил бы в землю остатки тлеющих листьев и дым.

— Сочувствую твоей потере, — сказал Натаниэль, всем видом показывающий, что тоже сожалеет об утрате и тоже чувствует неловкость за то, что выжил сам. Ведь это он должен был вернуться в Вайсескройц, чтобы вывезти оставшиеся реактивы. И именно они послужили причиной столь яро вспыхнувшего пожара.

— Он мог бы жить долго, — отозвался Генрих, хмуро наблюдая за танцем искорок в колбе. — Но каждый, кто, так или иначе прикасается к моей жизни, телом или душой, оказывается искалеченным… телом или душой. — Вздохнув, тихо добавил: — Томаш, Андраш, ты, Маргарита, матушка и… отец.

— Его императорскому величеству еще можно помочь, — заметил Натаниэль.

Генрих окинул взглядом готовые пробирки.

— Нам нужно больше. И нужны добровольцы.

— Об этом я уже подумал, — оживился Натаниэль, шагая к конторке и точно уводя Генриха от тягостных раздумий и сомнений. — Госпиталь Девы Марии, помнишь? Сейчас он явно в упадке и пострадал от погромов. Распорядитесь подать эликсир под видом нового лекарства, и, чтобы не вызывать ненужных расспросов и подозрений, назвать его… хм… допустим…