Елена Ершова - Рубедо [СИ]

Марго стиснула его и не ответила ничего.

Какое-то время Родион ждал, глядя на сестру исподлобья. Но, так ничего и не дождавшись, повернулся и, покачиваясь, вышагнул из кабинета.

Марго услышала лишь тяжелые шаги по лестнице — Родион поднимался в комнату.

Тогда она в бессилии опустилась обратно за стол и уронила голову на скрещенные руки.

Ротбург.

— Ожоги не заживают, ваше высочество, — прикосновения лейб-медика мягкие, уютные, щекочущие. Боли не было: эйфория ходила-щекотала под кожей, и Генрих с рассеянной улыбкой следил, как бинтуют его руки. — Раньше процесс заживления происходил гораздо, гораздо быстрее, волдыри исчезали на глазах, а теперь… — за стеклами очков вильнул встревоженный взгляд. — Я крайне обеспокоен вашим состоянием.

— Не стоит, доктор, — ответил Генрих, выпрастывая обработанную мазями и аккуратно забинтованную руку. — Я пострадал куда меньше Томаша. Кстати, вы осмотрели его?

— Сожалею, он больше не сможет вас обслуживать. Другой камердинер…

— Другой?!

К коже прилил огонь, в ушах зашумело, застучало, вторя тихому бою часов — восемь. В это время Томаш приносил завтрак и свежую прессу, а теперь на прикроватном столике — ни газет, ни кофе, только склянки с дурно пахнущими мазями да бесконечные рулоны бинтов.

— Лежите, ваше высочество! — ладони лейб-медика удержали за плечи. — Осмотр не закончен…

— К дьяволу осмотр! Мне нужно знать!

Генрих порывался подняться, но голова кружилась, и тело казалось слишком тяжелым, слишком непослушным. Конечно, ему не скажут, что Томаш мертв: будут скрывать, отводить лживые взгляды, перешептываться за спиной. Что угодно лучше, чем правда!

— Будьте благоразумны, — убеждал лейб-медик. — Ваше здоровье — самое ценное, что есть у империи!

Он не договорил и обмер. Из пляшущей зыби вышагнул мертвец — как прежде, осанистый и строгий, затянутый в привычный сюртук. Водрузил на столик поднос с завтраком, расстелил белое-белое, сдернутое с руки полотенце, и сам встал рядом — такой же белый и тоже нестерпимо пропахший медикаментами.

— Прошу простить, — Томаш склонил перебинтованную голову. — Долг требует приступить к моим непосредственным обязанностям, а я и так опоздал на восемь минут.

Пройдя через салон — прихрамывая, но все-таки сохраняя осанку, — камердинер раздвинул портьеры. Морозный свет пролился на стены, высинил стеллажи и тщательно выбритые щеки Томаша — осунувшегося, болезненно-бледного, но живого.

— И куда подевались бакенбарды? — улыбнулся Генрих, чувствуя, как тает сковавшая грудь тяжесть. Мысли — живой? живой! — бестолково толкались под черепом, бились о морфиновую сонливость.

— Пришлось сбрить, ваше высочество, — невозмутимо ответил Томаш. — Извольте одеться, ее императорское величество телеграфировала, что приезжает утренним поездом.

— Не может быть! — воскликнул Генрих и, перехватив недовольный взгляд лейб-медика, велел: — Ступайте, любезный! Сегодня я больше не нуждаюсь в ваших услугах.

Тот, поджав губы, сгреб в саквояж звенящие склянки, и удалился, бурча под нос:

— Пресвятая Дева! Вместо одного упрямца я получил двух!

— С вашего позволения, — между тем, продолжил камердинер, по-хозяйски счищая с мундира едва различимые соринки, — я передал корреспонденцию секретарю, пусть рассмотрит прошения и счета. Также, с вашего позволения, я приказал перестлать паркет, ваша матушка расстроится, если увидит, а через день начнут съезжаться гости. Ваш кучер Кристоф вернулся на рассвете и доложил, что баронесса фон Штейгер в особняке одна. И что это вы обронили?

Нагнувшись, поднял платок — вышитые золотой нитью уголки и инициалы Генриха.

— Подарок супруги, — рассеянно ответил он, стараясь не думать о прошедшей ночи. — Выбрось, Томаш. — Но все-таки вспомнил коричневые крапинки у зрачков, и робкие поцелуи, и доверчиво прильнувшую голову к его плечу. Устыдился и добавил: — А, впрочем, оставь, бедняжка так старалась, — и, глядя, как медленно, точно боясь потревожить раны, камердинер помогает ему попасть в рукава сорочки, произнес: — И прости.

Старик на мгновенье замер — только что его руки порхали над принцем, и вот застыли на весу — два пальца на левой руке замотаны, под манжеты и воротник убегают ленты бинтов.

— Я повел себя недопустимо и… опасно, — с усилием продолжил Генрих, неосознанно поглаживая ладони. — Но был не в себе…

— Знаю, — спокойно отозвался Томаш, сутулясь над ним. — Я уже понял, что вы пропали, и отчасти виню себя, раз подавал вам проклятое снадобье.

— Мой бедный Томаш! — откликнулся Генрих, медленно опуская ноги на прожженный паркет. — Не в твоих силах противиться воле своего принца, как не в моих — противиться тяге к морфию. Эта ночь была тяжелой для нас обоих… Что ж! Я готов подписать отпускную бумагу, чтобы ты отдохнул и залечил ожоги.

— И кто же будет присматривать за вами? — осведомился Томаш, глядя на Генриха исподлобья и аккуратно застегивая ему воротник.

— Какая разница? Мало ли во дворце слуг! Да хотя бы Андраш…

— Осмелюсь заметить, Андраш адъютант, не камердинер. Он совсем молод, а я знаю вас с детства, ваше высочество, — застегнул последнюю пуговицу и подал китель. — Никто не знает вас лучше меня. Что вы предпочитаете, а от чего держитесь подальше, во сколько у вас подъем и сколько заложено на водные процедуры, в какой момент к вам лучше прийти с докладом, а в какой не тревожить вовсе… я долгие годы служил вам, ваше высочество, это не первые мои ожоги. И за все усердие вы желаете меня отстранить?

— Не отстранить, Томаш, я…

И запнулся, глядя в побелевшее, непривычно голое лицо камердинера. Его нижняя губы дрожала, в глазах застыла тоска брошенного пса. Старый, но все еще готовый служить, еще не растерявший преданность.

— Ничего, — сказал Генрих. — Я поторопился. Я…

И не договорил: узнал фиалковые духи раньше, чем она вошла в салон. Кровь стала пламенем, слова — углями.

— Вы? Не ожидал…

Императрица улыбнулась красивым ртом — глаза же, запрятанные в тенях дорожной шляпки, остались спокойны и надменны, — и протянула руку для поцелуя.

— Не забывай, дорогой, я не люблю шумиху. Ты — первый, кого я хотела увидеть.

— Я велел никого не впускать.

Взволнованная дрожь накатила — и схлынула. Так странно — был огонь, и нет. И теперь ни трепета, ни чувств — одна зола.

— Не впускать? — она озадаченно приподняла брови. — Вот новость! Я императрица! К тому же, твоя мать… Но что же ты сидишь?

Генрих поднялся, держа ладони за спиной, коснулся сухими губами затянутых в шелк пальцев. Они порхнули по его щеке, тронули завиток у лба — Генрих отстранился:

— Не нужно.

— А ты совсем одичал на службе, — с обидой заметила императрица, опуская руку. — Недаром я получала столь странные донесения.