Василий Панфилов - Детство 2

А плясуны – тоже наособицу. Напротив подковы столики, но всехние, а не личные. С напитками для освежения. Мы так получаемся, промежду всех.

— Присмотри, — велел Владимир Алексеевич одному из официантов, указав на наши саквояжи, — не дай Бог, найдётся какой завистливый дурак, так представление испортит!

Только кивнул тот, и встал так навытяжку, што куда там гвардии! Даже лейб. Но всё едино – официант, издали видно.

С почтениями лезть к купечеству не стали. Так себе, в меру – к ручке не лезли, а именно как отметились, вежественно.

К цыганам подошёл знакомым. Поздоровкались.

— Плясать пришёл? — вроде как равнодушно интересуется Фонсо, а самого, вижу, ажно в пот чутка бросило. Ещё бы, такой соперник!

— Нет, — улыбаюсь, — представление давать буду в перерыве, в плясках я вам не конкурент!

Смеётся!

— Веришь ли! — и по плечу меня. — Аж на душе легче стало! Но совесть, зараза такая, всё равно мучает! Потому как знаю, почему плясать не можешь в полную силу.

— Ничево, Фонсо! — зубы скалю весело. — Спляшем ещё! Не перед купчинами, так для веселья!

— И то! — повеселел цыган, и так как-то – подобрел, што ли.

А купчины не торопятся, по залу так степенно, да друг с дружкой то шепчутся голова к голове, а то и спорят мало не до грудков. Мы же за столиком сидим, наблюдаем.

— Первый блин, — пояснил дядя Гиляй, с превеликим интересом рассматривающий купечество. Как-то так у него выходит, што вроде как мы и не на почётном месте сидим, а сразу и не скажешь!

Такой себе человек, што ажно пространство под себя подминает. Получается так, што где он, так центр и есть. Всево!

— О судействе так толком и не сговорились, — хмыкнул опекун, — так решили, что каждый выделит по тысяче, пятьсот и триста рублей. За первое, второе и третье места. И судят индивидуально.

— Да ладно!? — не поверил я, тихонечко хихикая в кулак и переглядываясь с Санькой. Дядя Гиляй улыбается в усы, но кивает – подтверждает, значицца.

— С другой стороны, — хмыкнул он, — а как судить? Критериев-то нет, кроме как нравится или не нравится! Это же не состязание силачей!

— Ну… — признал я, перестав наконец хихикать, — с другой стороны и логично получается. Первое же соревнование, какие тут критерии! А с кубками и прочим?

— Индивидуально, — с удовольствием повторил опекун, щуря глаза, — денег добавить понравившемуся танцору, портсигар золотой с дарственной надписью, перстень.

— Оно как бы и да, — из меня полезло сомнение, — но всё какое-то такое… на милость господ купечества. Хотя с другой стороны, а мы што? Иначе?

Купечество наконец расселось, и грянула музыка, да такая задорная, што руки-ноги сами подёргиваться стали! Сложно усидеть-то!

Ан сижу, наблюдаю за плясунами. Азартно!

— Гля! — затыкал меня Санька в бок. — На тебя смотрят! Да не плясуны, купечество! Да не гляди ты так! Они не как жирафу в зоопарке, а вроде как исподволь. Плясать кто выходит, так они смотрят на тово, а нет-нет, да и на тебя! Вроде – а как ты оцениваешь?!

— Иди ты! — не поверилось мне.

— Сам иди!

— Вот же! Сперва не позвали, а потом за эксперта засчитали!

Потом гляжу, а и в самом деле да! Смотрят. Я было задичился, но быстро отпустило. Больно уж хорошие плясуны собрались!

И што интересно, они вроде как на две части – одни плясать мастера, а другие трюкачество всякие больше. А может и правда – цирковые.

Сижу, азартничаю, но на часы поглядываю. Минут за несколько официанта подозвал и за ширму спросил. Переодеться.

Смотрю – заколотило Саньку.

— Ты это прекращай! — говорю строго, начав переодеваться. — На свадьбе еврейской отплясывал тока так, а тут застеснялся вдруг! Соберись!

Но меня и самого трясёт. Тут дядя Гиляй за ширму заглядывает, улыбается.

— Ваш выход, щеглы! — нас и отпустило чутка. Вон, взрослый рядом. Сильный и умный. Музычка смолкла, ширму убрали, и вот тут мы, такие красивые!

Такие себе евреи, што ой! Туфли эти, шляпы с нашитыми пейсами, лапсердаки.

И газыри черкесские. На лапсердаках. И оружие бутафорское растыкано везде, вплоть до носков туфель. Такие себе пираты еврейские.

Сразу – молчание. Гробовое. А трясёт меня! Но тут музычка нужная заиграла, и вот ей-ей, отпустило! Переглянулись мы с Санькой, перемигнулись…

Пою, стараясь изо всех сил соблюдать преувеличенную еврейскую картавость и местечковый акцент. Глаза купечества всё шире и шире, а в них такое себе недоумение, што прямо ой! А до восторга ещё допеть надо.

В глаза стало появляться понимание и исчезать недоумение. И восторг, пока совсем немножечко.

Прорвало! Не ржут ещё конями, но таки скоро! Есть контакт! Ритм отбивают, кто-то из купчин бороду свою зажевал, штоб не в голос смеяться

«Яр» отозвался сдавленными смешливыми рыданиями, в глазах – ну полный восторг! А Санька, шалопет, ещё и маршировать под песню начал! А потому как не умеет, то умора совершеннейшая!

Купчины вперёд подались – все-превсе прям! И кто бороду зажёвывает, а кто и скатерть. Слушают!