Василий Панфилов - Детство 2

Вышел из храма задумчивый, а со стороны посмотреть, так и благостный. Наверное. Старушки, да всякие тётушки богомольные вроде умилённо смотрели.

Решил для себя, што пока – да! Потому как по закону должен быть православным, и церковь посещать. Потом не знаю. Чего хочется? А просто – свободы от принуждения!

Сон этот чортов! Насколько проще быть – как все. По течению. Не думать. Не знать.

— Ну што? — переходя на московский простонародный говорок, подмигнул дядя Гиляй после трапезы. — На ёлочный базар?

Я ответно заулыбался.

«Улыбаемся и машем», — вылезла непрошеная мысля, которую подавил на корню. Нельзя! Набатом в голове лупит, што нельзя портить людям праздник! Митра там или што, а для них – душевно, и потому богоспасительно!

И Санька. Сияет мордой лица. Всё! Ну то есть с опекой ещё оформляется пока, но уже всё – дяде Гиляю! И со мной рядышком. Кровать вторую в комнату поставили. Тесно, но вот уж точно – без обид!

Так с совестью и договорился – не Рождество праздную, а Саньку рядышком. Снова вместе. Снег под ногами хрустит морозно. Свеженький, не обтоптанный ещё! Вон, падает. Идём неспешно, валенки вкусно обминают снег. Прохожие улыбчивые, благостные. Приветствуют, даже и вовсе незнакомые.

— Христос родился!

— Славим его!

Дядя Гиляй, Мария Ивановна, Надя, Санька… семья. Вроде как. Или без вроде?

Отошёл немного.

«Эмпатия», — шепнуло подсознание. Ну, пусть… всё равно настроение, а не так себе, впополаме с меланхолией и самоедством.

Надя промеж родителей идёт, Санька справа от Владимира Алексеевича, только иногда вперёд забегает. Я чуть сзади, приотстал.

Надя, ну ребёнок совершеннейший! Трещит! Со всеми разом, и ведь што интересно – со всеми и успевает. Ну да это известный бабий фокус.

До площади Трубной дошли пешком, тут рядышком. А ёлок! И Мишка. Стоит рядышком с Федул Иванычем, улыбается!

Понимаю вроде, што взрослые договорились на условленное время, а Чудо! Пусть не Рождественское, но на сердце сразу теплее стало. И улыбка на морду лица такая, што чуть не треснула.

Попхались кулаками в бока и плечи, поздоровкались, да так вместе и пошли. Вроде и виделись позавчера только, а хорошо вышло! Душевно.

— Уговаривались, — Пономарёнок махнул головой в сторону взрослых. А сам сияет, как лампа керосиновая в ночи.

Ёлищи – ух! В лесу небось обходишься, штоб такие найти! Одна на десяток, а то и не один. Ровненькие, свечами зелёными вверх, юбки их игольчатые кружевами легли ровнёхонько. А дух какой! И снежок сверху падает. Не захочешь, а залюбуешься!

— Какая приглянулась? — оборотился дядя Гиляй ко мне.

— Вот, — я подбородком на Саньку, — художник растёт! Пусть с Надей и выбирают.

Опекун улыбнулся только, да и по голове меня погладил. Приятно! И стыдно немножко. Взрослый уже!

А потом раз! И знакомцы. Старые ещё, когда у Дмитрия Палыча жил. Здороваются со всем вежеством, ну и я ответно. Уважение в глазах, а потому и лестно немножечко. И неловко почему-то.

Ёлку на извозчика, потом дворник помог втащить. Здоровенная! Под самый потолок, и распушилась так, што чуть не пол гостиной. И красивая.

Наряжать взялись всем миром, даже и вредная горнишная. Украшения все-превсе самодельные, ну вот ни единой покупной!

Нарядили, а потом Мария Ивановна рассказы Рождественские читать взялась. Нравоучительные. У меня сразу думки забегали, но по-своему, а не по-писаному.

— Ступайте во двор, — отпустила нас хозяйка дома, — да не заиграйтесь! Вечером на богослужение, всю ночь стоять. Или может, подремать ляжете?

Надя задумалась было, но решила-таки на улицу, вслед за нами. Я только к себе зашёл, да в шкатулке двести рублей взял. Мы с дядей Гиляем договорились заранее по таким делам – если я зарабатываю, но и тратить могу сам. Выступаем иногда, вот и капают.

И на площадь! Снова. К рядам ёлочным. Санька меня за рукав… — Ты чево? — и глаза круглые такие, напуганные.

— На Хитровку. Пусть тоже… праздник.

Дружок мой закивал так, што вот ей-ей! Чутка побольше, и голова оторвётся! И по рядам! За пряниками. На все деньги и купили.

На двух извозчиках так и ехали – один ёлку загрузил, второй нас всех, с пряниками. Надя мышкой сидит, только Саньку иногда так за рукав – дёрг! И спрашивает.

На меня посматривает, но не лезет с вопросами. Пока. Потом, знаю уже, сторицей!

— И-эх, босота, — крякнул извозчик, помогая выгружать и ставить ёлку. Народу набежало! Но узнали, не лезут по карманам и в морду.

Высмотрел в толпе ивана знакомого, крёстного самозваного, да и подошёл, поздоровкался со всем вежеством.

— Проследишь за порядком? Не портяношникам на пропой души, а детворе здешней. Пусть хоть раз в году праздник будет!

А тот – раз! И по плечу!

— Вот ето Егорка! Вот ето Конёк! А? Крестничек! На Хитровку Рождество привёз!

Потом такая себе карусель вокруг – руку пожать, да по плечу похлопать. Саньку узнали, Надю Гиляровскую. Сказали, што видели, да и так – оченно на папашу похожа. Так себе комплимент, если для девки.

Кружились пока вокруг, так ёлку уже установили, и гляжу – наряжают! Как могут. Такое себе выходит, интересное. Пряники рядышком с ленточками висят, и картинками из журналов. Но от души!

А подарков внезапно – больше! Я спросил у Котяры, а тот зубы скалит.

— Нешто иваны мальчишке уступят! Зубами скрипеть будут, а карманы вывернут!

Мы чуть в стороночку от суеты этой отошли, и снова – чувства, ети их мать! Неправильные. Вроде как и верно всё, но – откупаюсь при том! От судьбы хитрованской.

И так поделиться захотелось! Душу обнажить, значицца. Знаю, што пожалею потом, но пока – надо!

— Это план всё такой коварный. На будущее, — голос предательски подрагивает. — Вырастут, Рождество запомнят на всю жизнь! И меня. Авторитетом буду для них.

— План… — Санька улыбается несмело, — слёзы вытри, авторитет коварный…

Оратор на невысокой импровизированной трибуне рубит воздух рукой, как бебутом, да и сами фразы – рубленые.

— Эксплуатация – жесточайшая! Уровень заработной платы у квалифицированного красковара, отбельщика, красильщика – до двадцати двух рубликов! Прядильщики – двадцать пять рублей. И это лучшие! Разнорабочие – до четырнадцати рублей. До!

Оратор, представляющий Иваново-Вознесенск, раскашлялся чахотошно, но не уходит, да собравшиеся и не гонят, ждут терпеливо. Мрачные мужчины и женщины, подростки с лихорадочно блестящими глазами. Стачка!

— Оплата женщин и подростков, — продолжил оратор, прокашлявшись, — ещё ниже. А сверхурочные? Толку-то, што по закону нельзя работать больше одиннадцати с половиной часов мужчинам, и десяти – женщинам и детям. Сверхурочные-то работы никак не ограничены! И по шестнадцать бывает, потому как жрать хочется! А иной раз и пропади оно пропадом, да мастер давит, зараза! Не останешься, так и найдёт, за што потом оштрафовать! А условия?!