Василий Панфилов - Детство 2

— Не без понимания! — соглашаюсь с ним, незаметно передавая пятьдесят рублей. — И штоб все силы!

Домой, в Столешников переулок, пошёл через Сандуны. Загодя туда узелок с чистой одёжкой, вплоть до верхнего платья, отправил. Потому как ромашка персидская от вошек, это конечно хорошо, но ни разу не полная гарантия.

А так бы оно и ерунда, Владимир Алексеевич сам постоянно притаскивает их домой, потому как чуть ли не через день в трущобах бывает, но перед Рождеством, оно как бы и не тово.

«Не кошерно!» — вылезло изнутри, и я ажно тормознулся. Эт-то откуда?! Вестимо, не кошерно! Рождество, оно вообще как бы далековато от жидовских традиций, а вошки так вообще от любых!

Но в этот раз без пояснялок вылезло, што там и к чему. Тьфу!

Накупался и напарился на целый рубель, да с превеликим удовольствием. А после, розовый и свежевымытый, домой на извозчике. А што?! Можно иногда и побаловать себя. Разомлел после парной так, што и ноги идти не хотят!

Раздевшись, скинул Татьяне шинелку на руки. Я-то не барин, могу и сам раздеться, руки не отвалятся. Но тут такое – воспитательный момент.

Горнишная повадилась было обфыркиваться меня – незаметно почти, по-кошачьи. Ну и так, по мелочи. За столом не сразу чего передать, не услышать и такое всё.

А Мария Ивановна, она хоть вполне себе и добрая, но ух! В кулаке всех. Ещё чего не хватало, фыркать! И приказ. Обоим причём.

Мне всё по возможности через прислугу делать, хотя бы и обувь снимать, ну а Татьяне не фыркать и вообще – как к хозяину ровно, поперёд Нади даже. Неудобственно – страсть! А надо. Мне – манеры и вообще, уметь с прислугой обращаться, а горничной нрав смирять. А то ишь! Характер у неё!

Надя с дружком моим в гостиной, над украшениями ёлочными стараются. Гирлянды всякие там, теперь вот открыточки Рождественские. Настарались уже так, что гирляндами всю квартиру занавесить можно так, што и стен видать не будет, с трудом хозяйка дома их угомонила.

Рядышком сидят, плечо к плечу. Я было думал одно время, што у них там всё так себе интересно намечается, до жениховства и невестинства вплоть, но нет! Такой себе творческий союз. Потом-то может и да, но пока – ну ни капли романтики или желания подержаться за руки.

— Рождественские коты, — тихохонько пояснила Надя, повернувшись ко мне, — глянь, только не шуми.

Я на цыпках, а там… ну красотища! Всех этих сэров и леди хвостато-блохастых, да открытки Рождественские, это ведь ещё и придумать надо!

Так понял, што Надя за идеи отвечает, а Санька за реализацию, хотя тоже не без идей.

«Хвост трубой» пошёл, да ещё как пошёл! Перепечатывать начали уже и в других газетах – с гонорарами, недурственными даже и для самого Владимира Алексеевича. Тот на дочку не нарадуется, такой себе гордый да надутый ходит, чисто жаб такой. Запорожский.

Семь рассказов коротких всего, с иллюстрациями, а ого! Слава. Надя стесняется – жуть! Тяжело это, оказывается, кумиром быть.

Я чутка понимаю её, но проще было. И есть. На Хитровке вовсе уж в душу лезть не принято было, да и отойти всегда можно в сторонку. Ну и так, послать по матушке. Не всякого, но иногда хоть.

А тут барышни-ровесницы самого бестолкового возраста, да воспитание такое, што посылать не умеет. У тех вроде бы тоже воспитание, но так себе пока, в процессе. Манеры уже есть, а понимания не хватает. Ни момента, ни вообще.

И не сбежать никуда из гимназии. Паломничества ещё из соседних классов, да переданные записочки от братьев. Родители одноклассников с вниманием своим. Жуть!

Саньке проще, он мимо как-то. В училище похвалили, да позавидовали чутка, што в удачный проект ввязался, но и всё на этом. Там все такие, што гений через одного, даже если и мнят. Ну, пришла к одному из них небольшая такая слава, и што? Так, плечами пожали, и свою славу рисовальную нарабатывать.

— А, Егор? — оторвался Санька от рисования. — Здоров!

Как оторвался, так и прирос назад.

— Просят котячьи открытки? — спрашиваю тихонечко у Нади. Та кивает с видом одновременно счастливым и умотанным.

— То через папу, — шёпотом жалуется она, — то в гимназии. Девочкам всем, учителям, в редакцию.

— Хм, — подтащив со скрипом (просто для того, чтобы подбесить Надю) стул, уселся рядом, взял заготовленные загодя нарезанные квадратики бумаги, да и задумался.

А потом рука сама – котика перед тапками, задумчивого такого. Да не стал подробно шерстить, а так – линиями несколькими. И надпись:

Надя зафыркала, закраснелась…

— Девочкам такое не покажешь!

— А мы и не будем! — отвечаю, ставя автограф. — Я чай, у Владимира Алексеевича много взрослых знакомцев! Да и я.

— Это немного не те котики, — для порядку возразила девочка.

— И? Такой себе вбоквелл! Введёшь заодно и откровенно комических персонажей. Потом. Ну или лубок такой себе, а?

— Фальсификация, Джордж! Рассматривая историю критичным взглядом, любой разумный человек придёт к такому выводу. Только сколько их, разумных? Средний же обыватель, даже имея неплохой интеллект, предпочтёт закрыть глаза и не видеть фактов, которые рушат устои привычного мирка.

Невилл настроен решительно и мрачно. Губы кривятся, в голосе нотки трагизма и обречённости человека, уставшего бороться с человеческой глупостью и косностью. Он будто примеряет на себя роли то гонимого инквизицией еретика, то непонятого пока Мессии.

— Ватикан! — изрекает он с видом непризнанного пророка. — Зловещая роль этого гнезда Князя Лжи в тотальном обмане и одурманивании человечества даже и не скрывается. Хранилища, Джордж! Каждый просвещённый человек знает о многоярусных, многокилометровых хранилищах библиотеки Ватикана.

— Почему не пускают? — он пытливо смотрит на меня светло-зелёными, болотного оттенка глазами, будто и вправду ожидая ответа. — Открыть… ну пусть не общественности, но оцифровать, начать хотя бы! Так нет же, в библиотеку практически нет доступа светским учёным, да и то…

Отчаянно театральный взмах рукой, долженствующий заменить недостающие слова.

— Гарсон! — прерывается Невилл. — Ещё вина!

В ресторанчике шовинизм французский схлестнулся с английским «За Ла-Маншем разумной жизни нет», и я искренне наслаждаюсь этой бурей в стакане.

Невилл, как истинный англичанин и даже какой-то там сэр во втором поколении, крайне высокомерен и общается исключительно на оксфордском английском. Если же туземцы не понимают человеческую речь, он готов раз за разом повторять заказ. Терпение же у него поистине бульдожье!