Василий Панфилов - Детство

Залез наверх и я. На втором етаже мужики спать не любят, так что просторней. Вольготно раскинуться можно! Только что душно, да дым табашный под потолком собирается.

Поворочавшись немного и раздавив несколько клопов, вздыхаю щасливо. А жизня-то налаживается!

— Утро! Подымайся, народ! — мужики сонно заворочались на нарах, а Иван Ильич затеребонькал слегонца уполовником по чугуниевому котлу, подымая крышку. Зеваю, сонно потягиваясь и принюхиваясь, скинув с себя тряпьё и сев на нарах. Запахи… ух!

— Гусачника [42] Гусачником называли торговца, который торгует "гусаком". «Гусак» – в терминах тех лет – это «бычачьи потроха», или ливер. А именно: легкие, селезенка, сердце, печенка. Отдельной статьей шла бычачья «башка» и оболочки желудков (рубцы, сычуги). с утра саморанешнего перехватил! — похвалялся Иван Ильич важно, мешая в котле. — Ливера понабрал, да штей и сварил!

Ворча и позёвывая, мужики потянулись к котлу с мисками.

— Скусно! — похвалил один из старших мужиков, попробовав и расправив лохматые сивые усы, нависающие надо ртом. — Не всякая баба такие шти сварит!

— Обабишься скоро! — загоготали добродушно мужики помоложе.

— Никшните! — остудил их Иван Ильич грозно. — Никак в обжорках исть захотели, кровные свои переплачивая? То-то! Сами кашеваром оставили постоянным, хучь и выздоровел уже, теперя не пищите! Нравится хлёбово, хотца скусно и подешевше исть, так и не дразнитеся.

— Так их! — одобрил сивоусый Пахом Митрич. — А то ишь! Тута мяса мало что не половина, да капуста, да пшено! Сытно так, что до самого вечору брюхо урчать не будет, а ишшо и скусно. А они того! Выкобениваются! В армии кашевар первый опосля унтера, а уж ефрейтор какой так и вовсе – со всем уважением к иму подходит.

— Да мы шутейно! — засмущалися мужики. — Ты извини, Ильич – не со зла то, а сдуру!

— То-то! — Иван Ильич расправил плечи. — Ну, подходи, народ! Кому мало будет, так опосля подойдёте ишшо, я лишку наготовил, на пузени ваши бездонные!

Подошёл и я вместе со всеми – как равный, ибо свою денюжки тожить сдаю в общий котёл. Добытчик! А значицца, взрослый почти мужик, только что усы не растут. Иван Ильич щедро наложил ажно до самых краёв, чуть не с напупинкой. Отойдя чуть, губами снимаю юшку, чтобы под ноги не расплескалося.

— Скуснотища! — хвалю дядьку от всей душеньки и отхожу в сторону, присаживаясь на нары. Миску на колени, подстелив тряпицу. Черпаю ложкой то капусту с юшкой и пшеном, то ливер, и ем, отдуваяся. Скусно и сытно – страсть! Я так сытно, как здеся, на Хитровке, и не едал никогда. Шутка ли, кажный день по два раза цельную миску наливают, да таку здоровенную, что ажно заталкивать в себя приходится, чтоб вместилося.

То шти, то кулеш, кашу вон давеча грешневую ели. С маслом! И хлеба ржаного кажный раз – кусище почти с фунт, я и половинку одолеть не в силах, с такой-то мисищей. За пазуху прячу, да потом и доедаю. Сытно! Не жисть, а скаска!

Потом ишшо иван-чая кажному – сколько влезет, хоть усцысь потом. Некоторые лакомки сахар достают, но на таких осуждающе смотрят. Балованные!

Посидели мужики, надымили махрой, да и побрели по работам. А мне рано пока. Оно ведь как? У кого прислужники есть или сами всё делают, так оне с утра всё по хозяйству и выполняют. А если кто почти из господ, так те ленивы, позже встают. Ну или прихворал если кто. Вот тута и я руки свои предлагаю, значицца. А ведь попервой ух как ноги бил! Все проулки оббегать пыталси.

— Ну что, помощник? — улыбнулся Иван Ильич. — Помогёшь или сразу побегишь?

— Помогу, дяденька!

Оно ить и не тяжело работу бабскую делать, ан не отлучишься-то далеко от комнаты. Портяночники, они такие! Хорошо ишшо, что мы по соседству с такими же мужиками живём, а не с ворьём, значицца, но всё едино. В любую щель пролазят, сволота такая! Как клопы.

Само важное – воды натаскать. Оно ить дяденька отлучиться далеко не может, а её много надобно. Посуду помыть, умыться с утра да в вечор. Оно вроде и немножечко, а мужиков почитай тридцать душ. Кажному по чуть, вот тебе и вот!

— Такое сегодня снилося, ну смех и грех! — меня ажно распирает, так рассказать хотится. Так-то, при мужиках, стесняюся – ну как на смех подымут, зубоскалы? А Иван Ильич, он мущщина сурьёзный, не балаболистый.

— Ну-ка! — не переставая отшкрябывать в тазу мисы, заинтересовался дяденька.

— Вроде как я, но взрослый совсем, — начинаю взахлёб. — Лет двадцать поди. И здоровый! Жилистый, но плечи – во!

Руками показываю плечи, отводя их мало что не на аршин [43] Аршин: старорусская единица измерения длины. 1 аршин = 1/3 сажени = 4 четверти = 16 вершков = 28 дюймов = 0,7112 м; устаревший инструмент для измерения длины. от своих.

— И танцую с дружками посерёд города незнакомого.

— Не Москва?

— Не! — мотаю головой. — Чужинцев много, то исть совсем чужинцев – арапов всяких да турок с китайцами. И одет я чудно, в рубаху без рукавов. А народ-то не плювается бесстыдству такому, а смотрит и хлопает, да денюжку даёт.

— Ишь ты! — качнул головой дяденька. — Коленца-то хоть помнишь?

— А как же!

Хучь и сыт так, что брюхо под завязку, ажно у самого горла стоит, а показать могу.

— Ишь ты, — Иван Ильич удивлён. — А ишшо?

Коленца непростые, многие и показать-то не могу – так, словами ишшо объясняю.

— В кои-то веки что дельное приснилось, — пушит бороду дяденька, — а то ране всё больше хрень всякая, забавки одни про телеги самобеглые.

— А это не забавка?

Дяденька протягивает руку и закрывает мне рот. Только тогда и понял, что с открытым, стоял, ну совсем как маленький! Ажно запунцовел.

— Забавка, — дядька садится на нары, обтирая руки о подол домотканой рубахи, — но така… пользительная. Коленца-то незнакомые да антиресные. Научиться коль выкаблучиваться, так недурственно будет. На селе у нас плясунов завсегда приглашали хучь на свадьбы, хучь куда. Худо ли, погостевать-повеселиться, скусно поисть да бражкой запить? В городе-то ишшо интересней должно быть.

Иван Ильич пушит бороду и молчит долго, морща лоб.

— Вот что… слыхивал я, что певунов и плясунов первеющих купцы загулявшие любят с собой таскать. Кормят-поят, да поговаривают – денюжку дают. А?! Оно конечно не ремесло, ан кормит, и поговаривают – не худо. Здеся главное – к винищу-то не привыкнуть!

Ишь! Озадачившись, сажуся думать. Слыхал я плясунах да певунах, которых рублёвиками одаривают, но чтоб сам… Ха! А почему и нет? Кулачник я хороший, и не потому, что здоровый очень, а вёрткий и быстрый, ну чисто горностай. И ухватки отрабатываю потому шта. Может, и коленца плясовые тоже? А?!

— Егорка! — никак знакомый голос?

— Мишка! Пономарёнок!

Стоит поодаль от входа, приплясывает в валенках стареньких да одёжке худой, что для дел по хозяйству приберегал. Так обрадовался дружку, что ажно обнялися.