Василий Панфилов - Детство

Опять забурчало брюхо и пришлось искать во дворах, где бы присесть, да чтоб лопухи поблизости росли.

— Чегой это ты! — ребятня чуть помоложе встретила меня, не пропуская, насупившись и сомкнув ряды, ровно стеношные бойцы. Задираться против пятерых не стал и по чести рассказал всё как есть. Оно мне надо? Драться-то, коли не лезут пока, да ишшо в чужом дворе. Это токмо кажется, что никого кроме нас и нетути, а вот ей-ей! Бабка чья-то наверняка в окошко поглядывает.

— Во! — для наглядности задираю штанину. — Видал!? Говорю же, с больнички ушел, потому как в вошь-питательный дом с ея хотели отправить.

— Ух ты! — белобрысый почти до прозрачности мальчишка присел рядом и потыкал пальцем. — Как хромой-то не остался!

Брюхо опять заурчало и ребята засмеялися.

— Иди! Вот тама нужник, газеты старые тож.

Вышел как, а мальчишки всё здесь – любопытственно, значицца. Я так сразу подумал – эге!

— Ну, рассказывай! — обступили меня они. — Что там в больничке-то, как попал?

— С Ходынки, — и молчу, любопытственность нагоняю.

— Ну?!

— Гну! Я не жрамши должен языком чесать? Мало что не заплетается, а тут вас весели!

Ребята переглянулися.

— Я картофелин парочку могу, — нерешительно сказал один – тот, что с рыжиной чуть заметной.

— Хлеба могу… и сала чуть, старого. — Отзывается второй.

— Тащи!

Чуть не час цельный рассказывал – про Ходынку, да про больницу, да про Хитровку. Устал уже, да и еду всю, что ребята вынесли, подъел потихонечку.

— Дорогие гости, не надоели ли вам хозяева?! — издали сказал колченогий мущщина, спустившийся откуда-то из квартир.

— Дядя Аким, тут Егор из больницы сбёг, а до того на Ходынке был! — загалдели мои новые знакомцы.

— Ишь ты, с Ходынки? Не врёшь? — он пытующе посмотрел мне в глаза. — Не врёшь… А то вишь ты, много после Ходынки нищих-то объявилось, да все в нос калечеством своим тычут, на жалость пробирают.

С тех домов уходил мало что не по тёмнышку, только-только времени хватало, чтобы до Хитровки добраться. Всё-превсё рассказал – про то, как от мастера сбёг, про Хитровку, про Ходынку, больничку, вошь-питательный приют. Не только дядька Аким слухал, но и бабы тутошние собралися.

Вздыхали, а потом всяко-разной снеди с собой в старый штопаный многажды плат, завернули. Картошка, хлебушек, репок парочка старых, яичек варёных. Ни много, ни мало, а дня на два хватит – не зря языком чесал, значицца!

— Само-то подошёл, — бурчу под нос, подходя к Хитровке. — Одни ишшо с работ не пришли, другие на работу не вышли. Работнички ножа и топора, маму их конём.

— Егорка? — близоруко окликнул знакомый нищий, побирающийся на папертях так, что хватало только-только на бутылку с немудрящей закуской, да на еду. Не калун какой, а честный пропойца.

— Он самый! Сейчас до своих сбегаю, потом поговорим!

— Егор, тама…

Но я уже не слушаю его, спешу к себе в комнату, к землякам.

— Здрав… — И замираю.

— И тебе поздорову, добрый молодец, — поворачивается ко мне незнакомое бородатое лицо, выговаривая по вологодски, — а теперь ступай себе.

— Я тут… раньше…

— А чичас мы! — сурово отрезал дядька, не желая общаться.

Уйти пришлось несолоно хлебавши, в расстроенных чуйствах. Пантелей с бутылкой сидел неподалёку от входа, уже расхороший.

— …вишь ты, — толковал он, сидючи напротив, — облаву после Ходынки провели. Обосрался Серёжка-то [54] Великий князь Сергей Александрович (29 апреля (11 мая) 1857, Царское Село – 4 (17) февраля 1905, Москва) – пятый сын Александра II; московский генерал-губернатор. В народе его ненавидели. , да власти московские, а крайних, вишь ты, на Хитровке нашли. Ворьё-то серьёзное утекло, как завсегда и бывало. Рвань всякую, вроде меня, на тюремных курортах подержали, да и отпустили.

— А земляки твои, — Пантелей допивает из горла и разбивает бутылку об валяющийся под ногами камень, — и рабочий люд всякий, они крайними и оказались. Оно, вишь ты, всё как всегда.

— И где теперя искать их? Тулупчик, опять же…

— Неведомо то, Егорка, — нищий широко развёл руками. — А тулупчик… забудь!

Видя, что сижу весь, как в воду опущенный, Пантелей меня подбодрил:

— Утро вечера мудреней. Переночуешь с нищей братией, да поутру и будешь разбираться – что да как!

Нетрезво ковыляя впереди, Пантелей довёл меня до комнаты, где и собиралися такие же нищие пропойцы.

— Пятачок с тебя, — строго сказал он. — За ночлег, понял? Не себе беру!

Отдав пятачок съёмщику, получил место на нарах, оглядываюся тоскливо. Да… здесь вам не там! Земляки мои хучь и приехали зарабатывать, а не жить на Хитровке, всё как-то устраивались. Миски-ложки свои, у иного даже подушка, сеном набитая, бывала!

Верёвочки, опять же, натянуты – чтоб повесить хучь што и от соседей отгородиться. Картинки лубошные, патреты барышень симпатишных из газет старых, опять же. И чистенько.

Понятно, что без вошек и клопов совсем никуда, но здеся, у нищих, они только что строем не ходят! И грязища!

— Новенький? — осведомилась какая-то баба в нескольких заплатанных халатах один поверх другого, вынув циргарку изо рта.

— Егорка-конёк заночевать у нас решил, — ответствовал Пантелей. — Дай-ка прикурить, Михалыч.

Баба, которая Михалыч, дала, и знакомец мой прикурил прямо от цигарки.

— Скопец ён, — поведал Пантелей тихохонько. — В молодости того… оскопился, скопцы за такое деньги сулят, порой немалые. Думал разбогатеть, да не пошло впрок!

Нищие всё собиралися, подходя уже впотьмах. Все пьяные, грязные, вонючие. Лежащий где-то под нарами пьяный шумно опростался, и нищие начали кто смеяться, а кто и ругаться. Засранца решили выкинуть в колидор, но вступилися дружки.

— Не замай! Деньги плочены за место.

Началася драка, посереди которой пытался плясать какой-то полусумасшедший, визгливо напевая обрывки частушек. Быстро угомонившись, начали брататься, целуяся взасос.

— Эх, по нраву мне жистя такая! — Пантелей соскочил с нар и начал стучать отлетающими подмётками опорок о гнилой пол. — Барами живём! Всегда пьяные, всегда весёлые!

Ему начали хлопать, вопя вразнобой песенки, а кто-то вытащил из-под нар разбитую гитару, на которой осталося четыре струны, и начал бренчать.

— Настоящая жизнь здесь, — басом сказал крупный, не старый ещё оплывший нищий, сидящий неподалече по туркски, повернувшись ко мне. — Только здесь можно ничем не стеснять себя и других, опроститься до состояния дикого человека, почти скота. Свобода, вот истинная роскошь!

Он сально улыбнулся и погладил меня по колену.

— Фу ты! — сам не знаю, как я очутился в дверях. Постоял так чуть, и пошёл прочь, даже узел с провизией забирать не стал. К чёрту!