Василий Панфилов - Детство

Тёплые капли упали на щёку, но я плотнее завернулся в колючее одеяло. Капли не унимались и я ворохнулся недовольно.

— Юлька, зараза, прекрати!

Сажусь рывком, и сон тут же подёргивается дымкой беспамятства. Осталось только ощущение дома и тепла, и недоумение – что за Юлька-то така?! Зараза которая.

Скинув рогожу, вскакиваю и быстро разминаюсь под летошним дожжём, махая руками и ногами, как привык уже давно. Потом свернул рогожу кульком, перевязал наверху верёвочкой и одел на голову, расправив по плечам.

На небе показалось солнышко, и внизу изо всяких щелей тряпичными заплатанными тараканами начали выползать торговки съестным, переругиваяся и обдавая окрестности вкусными запахами прогорклого сала и чуть подтухшего, но ишшо съедобного ливера. Посцав с крыши на другую, не парадную сторону, присел на корточки и призадумался, да чуть было и не задремал наново.

— Эх! — вскочив, сбегаю вниз, зарабатывать себе копеечку. Я как чилавек тутошний и при том не оголец да не попрошайка, мал-мала в энтом, в фаворе. Чего серьёзного если, то хренушки, свои люди на то есть. А помочь чутка, коли помощник запил иль захворал, а своих рук не хватает, так могут и позвать.

— Помочь, Матрёниха!? — кликаю звонко расплывшуюся квашнёй на корчагах низенькую торговку.

— Конёк? Егорка? — щурится она заплывшими от колотушек глазами. — Никак жив? Я уж думала, зарезали тебя в больничке-то, поминать собралась. А тут ты. Посидишь? Мой-то напился вчера, вишь ты, сёдни болеет.

Киваю, и Матрёниха споро вскакивает с корчаг, засеменив до дому. Пока ждал ея, ажно придремал на тёплых корчагах-то. Ну так известное дело – спать на крыше-то, как тут выспишься-то?!

— Встань-ко, — ткнула меня в бок запыхавшаяся Матрёниха, шаря в корчаге, — держи!

— Спаси тя Бог!

Добрая тётка-то она, на цельную копейку почитай рубца отрезала! Ну да тут так – сёдни ты мне, а завтрева я тебе. Я ж не оголец какой, корчаги с товаром не опрокидываю, чтоб поживиться, значицца.

— Ступай! — щербато заулыбалась она, махая рукой. — Пройдись по рынку-то, покажись люду. Хотя погодь! Расскажь сперва, что там, в больничке-то? И ногу, ногу-то покажь!

— Во! — заголяю ногу, и торговки щупают ея, дивяся. Рассказываю, так и не раскатывая штанину обратно, и тётка жадно слушает, поражаяся и то и дело переспрашивая.

— Вот прям на чистых простынях, как баре? — лицо тако, что сразу видно – верит с трудом, хотя мне-то зачем врать?

— Ей-ей! — крещуся истово.

— Ишь!

— …погодь! — остановила она меня, когда я начал рассказывать про уход из больнички. — Вот прям вот так и сказал – погоди? И на лавочку?

— Ну да.

Матрёниха переглядывается с товарками по соседству.

— Малой как есть! — сплёвывает семечковую шелуху одна из их. — Ребёнка обвела, зараза такая!

— Можь и не обвела, — вступается вторая, можь оно само так вышло!

— Ага, ага! — завелась скандальная бабка Ясторка, шмыгая проваленным от сифилиса носом, — жди! После Ходынки-то как было? Люд пошёл туды, и почитай все, как у православных в таком разе и положено, мёртвым денюжку на грудь кидали, чтоб было на что похоронить. А опосля и живым – кто просто в больнички денюжку жертвовал, а кто и так – дескать, тому-то в помощь. Ты ж дитё, ну так и быть того не могёт, чтоб на тебя вот нисколечки не дали. А?!

Бабы как насели, ажно я сам и запутался. Сами вопросы задавали, сами на них и отвечали, значицца.

Они пока перебрёхивалися тама, я и сбежал тихохонько, да по рынку и прошёлся. Где словесами перекинулся, где помог чутка перетащить что не чижолое иль посторожить – огольцы, оне того, опасаются меня. Знают уж, что если я какой корчаги или лотка стою, то не замай!

Омманула, не омманула… не знаю! Сестричка милосердная, она ж того… ну не должна врать-то и омманывать! Если оне будут, то это ж вообще… ну никак! Конец мира тогда близко! Дохтура с сестричками, да учителя. Ежели они начнут чтой-то не то делать, не християнское, то тогда лучше и не жить, а сразу того!

Денюжку, оно конечно, могли на меня дать. Но я так думаю, что на больничку-то они и пошли. Кто б мне их в руки дал, если в вошь-питательный дом по закону отправлять надо? Тама ж всё равно отобрали бы! А на руки да за ворота тож нельзя, потому как… что-то там по закону. Наверное. Законы-то богатыми для богатых придумываются, да под свои хотелки-то. Не по совести.

Так что пошли они на больничку, и ладно! Не был богатым, не хрена и привыкать.

Тама чутка помог, здеся. Пока прочий люд хитровский выползать начал, я уж успел поесть два разочка, да четыре копейки заработать. Ещё мал-мала, и на ночлежку пятачок наберу.

Вспомнил о земляках, да и закручинился. Пятак на ночлежку да пятак на еду, оно вроде бы лёгко, а вот ночевать-то куды идти? Как вчерась, к нищим? Спасибочки, не хотца! Вонь, срань, дрянь и ентот… с руками!

Среди торговок знакомцы есть, ну так я им особенно и не нужон. Они ж семьями живут – с мужьями да сожителями. Те же комнаты, но занавесочками поделены на вовсе уж крохотные комнатушки. И я тама, рядышком. С одного бока мужик ейный, а с другого я. И дети, коли есть, в головах!

К огольцам итти? Знакомцы есть, но тама так – коготок увяз, и всё, значицца. Будешь дербанить торговок да прохожих, а оно мне надо? Шатаешься весь день дуриком, а вечером винище и марафет, да карты. Не!

К крестьянам другим, так оно и того… не земляк коли, то мимо и проходи! А то ишь, чужинец какой-то в доверие втирается!

Оно конечно, есть ишшо костромские на Хитровке-то. Другое дело, какие. Иван Ильич да Митрич, оне с моего уезду. Да и прочие ежели даже из других, то всё равно рядышком, по суседству. Знали раньше друг дружку, значицца. На ярмарках встречалися, на кулачках билися. Да мало ли где и что!

Потолкался ишшо – хотелося, вишь ты, копеечку до пятачка заработать. Заработал, но нога чтой-то разнылася. Хотя почему-то чтой-то?! Вчерась токмо гипс сняли и вчера же пешедралом сколько прошёл. И сёдня сызнова на ногах с ранёшенька.

— Ну-ка, малой! — мимо, работая локтями и пыхтя пьянищим паровозом, прошёл какой-то загулявший из деловых, выписывая ногами кренделя. Ишь ты! Кому утро, а кто с вечера угомониться никак не может!

Звякнув еле слышно, из-за опояски у делового выпал ножик. И я такой раз! Ногой на его. Заметит, не заметит… не заметил, дальше покренделял.

Потихонечку, полегонечку… в сторонку, ногу от земли не отрывая. Вроде как задумалси, в носу ковыряючись. А тама и присел, верёвочки на ботинках поправить. И в рукав!

Потом уже, на крышу вернувшися, разглядел без лишних глаз. Дорогой! Рубля три поди стоит, ежели перекупщику сдавать! Лезвие хищное, чуть на серп изогнутое, а рукоять камешками блестючими отделана. Бирюза, кажись?

И не стыдно! Не воровал, оно само выпало! Если бы какой честный чилавек что потерял, я бы наверное и того, вернул. А енто не, енто Боженька послал.