Василий Панфилов - Детство

Словарь на столе, и время от времени заглядываю, вроде как слова непонятные смотрю. Так вот читаю-читаю, а как мечтания всякие накатывают, так словарик открываю, и вроде как листаю. Неча! И так соседи мои дивятся, што учусь быстро! Судья говорит, што программу церковной школы я уже выучил на отлично, а вместе с английским и вовсе – ого!

Мне вроде как и лестно прослыть человеком умственным да образованным, но и опаска есть. Одно дело – программа церковной школы. Она ж как расщитана? С ноября по март учатся дети крестьянские, потому как сперва хозяйство, ну а учёба потом.

Одни, самые маленькие, буквы выговаривают и слова на ети буквы вспоминают. Рядышком сидят те, кто постарше, да и читать пытаются, што учитель задал. Все в одном помещении обычно, и учитель меж ними разрывается.

А я один-одинешенек, а учителей – вон, на нарах валяются! В любого ткни, не ошибёшься, человек умственный. Судья вон даже прогимназию окончил, самый среди них образованный. Ну и законы потом изучал, уже на службе.

То есть у меня всё наоборот – учителей много, а ученик один. Вроде как и умный я, но не слишком. Скорее усердный. С английским уже сложней, но тоже – Максим Сергеевич щитает, што у него педагогические таланты необыкновенные. Английский только он знает, вот и приписал себе мои познания. Пусть!

А вот показать если знание ещё и французского, да то, што математику я знаю как бы не получше, чем в прогимназиях спрашивают, ето уже тово, слишком. Шибко умственный.

Оно вроде бы и хорошо – есть господа такие, што могут стипендию дать, да и отправить учиться в прогимназию, а то и повыше. Только я так рассуждаю, што от внимания господского ничево хорошего ждать нельзя!

Буду как обезьянка учёная, и внимание такое же. А ну как всплывёт тогда сторож и прочее?! Ей-ей, начнут ведь копать любопытные! Даже не будь за спиной нехорошего, и то бы сто раз подумал, потому как распробовал волю-вольную, и обратно под чью-то дудку плясать, хотелки чужие выполнять, да пороту быть? Сам выучусь! Книги есть, и хватит, а чего не знаю, то у добрых людей спросить можно – што читать, да где ето што искать.

Поленья наконец прогорели, и я прикрыл печку. Всё, теперь не угорят! Можно и позавтракать.

На площади рядами сидели торговцы, и промеж них бабы со снедью – жареным и вареным мясом, пирогами и пирожками, рыбой и хлебом, бульонкой из объедков и прочей едой на самые непритязательные вкусы и лужёные желудки.

— Пирожки! — надрывалась голосистая Дашка. — С яичком, с сижком, с мясом!

— С мясом давай-ка, — сглотнув слюну, не выдержал-таки крестьянин, приехавший в Москву с земляками на заработки и снимающий место на нарах здесь же, на Хитровке.

— Подовый пирожок с лучком, перцем, собачьим сердцем! Цена три копейки, наешься на гривенник! — продолжила кричать Дашка, отдавая сдачу вместе с пирожком, и по привычке заигрывая с мужиком.

Недавно ещё тем пирожком, што промеж ног, торговала. А теперя всё – в тираж вышла. Вроде как и не старая, двадцать четыре всево, а потрёпанная так, што ой! Не одна дивизия промеж её ног промаршировала, всю истоптала. Ну, не мне судить!

— С перцем, собачьим сердцем! — останавливаюсь около и подмигиваю бывшей проститутке. — Ты скажи ишшо – севодня акция-промокация! Купи пять пирожков, собери котёнка!

Дашка ржёт кобылою и пересказывает мои слова другим торговкам, а потом и кричать начинает. А што? Кто не знает, што пирожки с мясом из объедков трактирных делают, да всякого-разного сомнительного мяса, да покупает, те сами себе злобные дураки! А кто знает, да покупает, тот и таракана за мясо щитает, так-то! Нет на Хитровке шибко брезгливых.

— Акция-промокация! Купи пять пирожков, собери котёнка!

— Не щеню? — скалит зубы какой-то нищий, остановившись рядышком и откладывая на грязной ладони копейки. — Мне с утра шибко котячьего мясу хотца!

— Щеня затра будет, — отвечаю за не шибко скорую на мысли Дашку. — Севодня пирожки с мявом.

— С мявом! — смеётся тот, показывая сточенные, прокуренные зубы, протягивая мелочь торговке. — Два с мявом!

— Кипит кипяток, погреть животок! — разорялся сбитенщик, потряхивая связкой чашек и поглядывая на меня.

Взяв еду у Матрёнихи, спешу назад, во флигель. Светает уже, и потому народ расходится потихоньку.

— Остынет-то! — кричит баба вслед.

— Погрею! Всё не на морозе есть!

В доме уже проснулись почти все, так што здороваюсь с порога, как и положено.

— Доброго утра, господа.

— И тебе доброго, — зевает сидящий на нарах судья. — Как там погодка?

— Расчудесная, Аркадий Алексеевич! Снежок свежий выпал, лёгкий морозец, небо ясное.

— Не сбегаете ли вы опохмелиться, Егор Кузьмич? — светски осведомляется Ермолай Иванович – пожилой, сильно потрёпанный жизнью бывший чиновник из разночинцев.

— Извольте, — кланяюсь слегка. — Почему бы и помочь хорошему человеку? Господа! В спиритусе вини все заинтересованы?

Кряхтя, народ потянулся с нар, складывать деньги на стол.

— Бля, — раздался женский голос, и занавеска нумера Максима Сергеевича распахнулась. Полуголая фемина с красивой полной грудью, вывалившейся в вырез рубахи, светила соском и свежим бланшем на опухшем от пьянства лице, и рылась в портсигаре, — нету! Господа, угостите даму папиросой!

— Извольте! — кто-то кинул ей в лицо кисет с табаком, и фемина, не чинясь, начала сворачивать самокрутку.

— А что это за словесные экзерсизы [70] Устаревшее наименование занятий вообще с целью должного овладения теми или иными навыками. ? — полюбопытствовала она светски, затянувшись и перекидывая полную ногу так, што приоткрылось на миг женское естество.

— А это, извольте видеть… — оживился судья, начавший прихорашиваться, но я слушать не стал и выскочил за водкой. Вернулся быстро, и соседи мои тут же начали похмеляться, не обойдя вниманием проститутку.

— Я, изволите знать, серёдка на половинку, — откровенничала та. — Вроде как воспитанницей у собственного папеньки числилась. Нагулял на стороне, да и не нашёл ничего лучше, как домой притащить…

— Серёдка на половинку, — бубню тихо, заткнув ватой уши и усаживаясь за учебник по географии, повернувшись к ним спиной. — Селёдка ты! На половинку! Протухшая.

Читаю и ем потихонечку. А фемина ета… ну што там нового услышу? Жалостливую историю? Даже если и не врёт, мне-то што? У каждой второй история жалостливая, да бывает, што и правдивая.

«Первому из европейских народов, от которого дошли до наших дней письменные памятники…»

Строфы эти прозвучали неожиданно громко, и как раз в тот момент, когда светская беседа аристократии помойки ненадолго прервалась. Мальчишка же, не обращая внимания на окружающую действительность, взлохматил руками коротко стриженные русые волосы, и снова углубился в книгу, отставив в сторонку пустую миску.