Василий Панфилов - Детство

Вызубрят юнкера устав наизусть, шагать научатся, да глаза браво пучить и солдатиков гонять, да и всё на етом. Ну и конечно – «коротким коли» и прочим нехитрым премудростям.

Ещё вроде как считается, што в училищах юнкерских не только военное, но и среднее образование дают. Максим Сергеевич говорит, што дают не среднее, а ниже среднево, и смеётся дурным смехом. Не шибкое образование, ей-ей!

Большой карьеры после юнкерсково училища не сделаешь – до штабса разве што, но ведь кому-то нужно тянуть лямку и в провинциальных гарнизонах. Весь костяк офицерский такой и есть: дворяне негодящие, которые нигде больше по скудоумию приткнуться не могут, да мещане с разночинцами, которые служат ради статуса и возможности вывести детей в люди.

Есть пехотные училища, в которые можно попасть только после гимназии, реального училища или кадетсково корпуса, и ето вроде как уже серьёзным образованием считается. Но господа туда не шибко спешат, если только кому вовсе некуда податься. Аттестат совсем плохой или денег на дальнейшую учёбу нет. Отдельно родовитые, с прицелом на гвардию и карьеру.

Жизнь у военново, она ни разу не мёд, даже и в офицерских чинах. Жалование невелико, да и то расписано до копеечки. Мундир, который ни разу не дешёвый, есть положено только в ресторациях, а в трактир ни-ни! В театры ходить хоть изредка, тратиться на культуру по всякому. Словом, блюсти себя. А не на што!

В начальники коли выйдешь, то да, совсем другая жизнь. Но штоб в начальники выбиться, оно или ум и усердье куда как выше среднего иметь надобно, ну или связи такие же. А если ум и усердье есть, то на гражданских должностях и побольше зарабатывать можно, и куда как!

— Готовсь! — прервал Максим Сергеевич мой отдых. — Длинным коли! Закройсь! Перевод! Повтори так пятьдесят раз.

Утерев рукавом пот со лба, принимаюсь за упражнения по комментарии соседей, с ленивым любопытством наблюдающими за муштрой.

Оно не то штобы надо, но и отказываться от знаний не хочу. В армию меня не тянет, но если заместо ружья кол представить, да в драке прежестокой, то оно ого-го! Не лишнее. Не в Эдеме, чай, живу, а на Хитровке. Здесь на кулачках реже дерутся, чем дреколье в ход пускают.

У годков моих ещё по-божески всё, а кто постарше, вечно норовят всякую пакость в руки взять. Не нож, так дреколье, а то и табуреткой норовят. А уж кастет у каждово первого!

— Под конец смазано было, — покачал давно немытой головой Милюта-Ямпольский, соскакивая с нар, — но ладно, для новичка сносно. А сейчас гляди!

Взяв купленный мной на Сухарёвке бебут, Максим Сергеевич крутанул плечами и на секунду прикрыл глаза. Затем приоткрыл, и будто взорвался! Как закружился с бебутом – быстро, да плавно, с шагами приставными, падениями на одно колено и перехватами клинка… загляденье!

— То-то! — тяжело дыша, он довольно смотрел на меня, — не всё ещё пропито! Впечатлился?

Посмеявшись, он похлопал меня по плечу и отошёл.

— Хватит на сегодня!

Раздевшись до пояса, я обтёрся влажным полотенцем и натянул сухую рубаху подрагивающими от усталости руками. Голова такая пустая и звонкая, как ето и бывает при хорошей работе. Когда выложишься весь до донышка, и уже не то што руками-ногами шевелить, но и думать не можешь.

Скрипнула дверь, и в дверном проёме нарисовался пьяненький Живинский, потихонечку сползающий вниз, безуспешно пытаясь ухватиться за косяк неверными пальцами. Подскочив, подхватил ево и оттащил в «нумер». Тяжёлый! Мелкий вроде старикашка, а будто кости свинцовые.

— С нужными людьми пил, — смрадно выдохнул мне в лицо Аркадий Алексеевич и пригорюнился, кулем обвисая в руках, — и не в последний раз, да… Эх, Егорка! Неладно у нас всё в государстве устроено!

Он ткнул в меня пальцем и позабыл, што хотел сказать, уставившись на изъеденный грибком ноготь.

— А! Неладно! Сапоги сыми… — он закряхтел, пытаясь поудобней устроиться на нарах, суетно двигая вонючими ногам. — По закону если, только один… Один запрос! И пять месяцев ждать! Ик! Могут и тово… пораньше! А могут и попозже. По закону.

— А так, — судья, постоянно икая, развёл руками, — тянут! Тянут денежки, Егорка! Сложностей у тебя больно много, Егорка! Егор-Егорушка! Уложи старика поудобней… хр…

— Да… — протянул Максим Сергеевич, будто продолжая разговор, — мастер у нас был хороший в училище. Пластун! Двадцать лет по горам Кавказа ходил. Много раз меня его уроки спасали! Видал?!

Он подскочил на нарах и задрал рубаху, поворотившись задом и показывая длинный резаный шрам ниже правой лопатки.

— Башибузуки черкесские под Плевной, я тогда мальчишкой совсем был. Из дому сбежал, хотел братьям-славянам помогать.

Киваю привычно, но слушаю ево вполуха. Враль он! Врёт легко, не задумываясь, и даже не помнит иной раз, што вчера врал. Шрам етот в шестой раз уже показывает, и всё истории разные.

Сейчас вот, оказывается, под Плевной его ранили, куда он попасть мог в титечном разве што возрасте. До тово черкесы были, когда он в Турцию с пластунами ходил, а ещё как-то – Среднюю Азию покорял, и чуть ли не у самово Скобелева в адъютантах и любимцах ходил, грудью тово от пуль и стрел вражеских прикрывая.

С другими шрамами та же история. Я уж приметил – какая книжонка читается, о том и врать начинает. Позаимствует у меня про сыщика Путилина, так про тайные притоны Петербурга и спасение княжон рассказывает. И не помнит потом!

Врёт постоянно, когда надо и когда не надо. Не только про себя, но и про маменьку – то она чистый ангел, то какая-то Салтычиха, истязавшая ево почище маркиза де Сада. А я так думаю, што он просто сумасшедший.

— Пришёл? — супит брови Сидор Афанасьевичь, сидящий нахохлившимся вороном над кучкой обуви. — Садись-ка!

Учитель мой сапожный около Торговых бань пристроился с той недели. Место хлебное, прикормленное. Оно бы и не пустили ево, потому как свои да наши на то имеются, но вот повезло. Случай!

То есть Афанасьичу повезло, а постоянному сапожнику – не очень. Под извощика попал, ну и хрясь! Перелом. Ладно бы нога, а то рука неудачно так. Ну и загоревал – как же, заработка лишается! И мало што заработка, так и ещё и перехватить место могут. Потому как Москва.

Договорился в итоге с учителем моим, што пустит поработать, но тока на время! И штоб часть заработка отдавал болезному. Оно канешно не шибко бы и хотелось, делиться-то, но место очень уж бойкое. Здеся даже часть поболе будет, чем в иных местах – целое.

— Давай-ка!

Сидор Афанасьевич, не мешкая, отбирает мне работу какую попроще, и сваливает у ног. Попроще работа и, если смотреть на обувь, клиенты тоже попроще. Изношенная обувь-то. Владельцы такой, если што, разве што шею намылят.

Присев на скамеечку, щёткой отчищаю обувку от грязи и принимаюсь за работу. Вокруг нас люд ходит по своим делам, и непривычно так вот работать, при чужом пригляде. Теряешься, ети его!