Василий Панфилов - Детство

— Тьфу!

Смахиваю рукой с лица брошенный порывом ветра клочок старой, пожелтевшей от времени газеты, сминая в кулаке. Статья о коронации нашево царя батюшки, будь он неладен.

— С-сука…

Накатывает порыв злобы. Он тогда… плясать пошёл! С-сука… после Ходынки… ненавижу! Дружки мои из-за нево… народищу… а он плясать во французское посольство… ненавижу! Царя! Царицу! Царёнышей!

С трудом превеликим укротив ярость на царя, власти вообще, соседей по комнате и свою нелепую жизнь, пошёл шататься по улицам, штоб совсем, значицца, остыть. А то не дай Боже, попадётся кто под горячую руку! Чуть не два часа мотылялся, а тут встал на тротуаре перед редакционным зданием «Русских Ведомостей», што в Большом Чернышевском переулке, да и размышляю. Мысли после недавней вспышки тяжко идут, медленно.

— Вы сюда, молодой человек? — вежливо поинтересовался упитанный молодой господин, едва ли вышедший из гимназического возраста.

— А? Да… к Владимиру Алексеевичу.

— Как вас представить?

— Голым на корове с цветами в руках! — вырывается ёрническое, откуда-то из прошлой жизни. — Гхм… простите, сударь. Очень уж тяжёлую информацию недавно узнал.

— Н-да, — крутит тот головой. — Узнаю знакомцев Владимира Алексеевича. И всё же?

— Скажите пожалуйста, што Егор из Сандунов просит о встрече.

Несколько минут спустя показался Гиляровский, тут же махнувший рукой швейцару и втянувший меня в вестибюль.

— Слышал уже, — загрохотал он, подымаясь по ступенькам наверх. — Серёженька обиделся немного, но всё же оценил ваше едкое чувство юмора.

— Передайте ему мои…

— Пустое! — махнул тот рукой, обрывая фразу. — Настоящие репортёры на такие вот перлы не обижаются! Вот увидите, он ещё блеснёт вашей остротой! Вы как, не против?

— Дарю!

— Вот и славно! Серёженька! — замахал он рукой. — Молодой человек искренне извиняется и дарит вам эту остроту, цените!

Серёженька, одетый в потёртый, модный в прошлом десятилетии костюм, отбил поясной поклон, коснувшись рукой пола, и скрылся в одной из редакционных комнат.

— Шут! — одобрительно сказал Владимир Алексеевич, вталкивая меня в один из кабинетов, замахав руками на находившегося там мужчину. Тот кивнул понятливо и вышел, прихватив с собой стопку бумаг. — Ну-с… рассказывайте.

Запинаясь поминутно, рассказываю ему о проблемах с документами.

— Не знаю, к кому и обратиться, Владимир Алексеевич.

— Так, — усадив на стул, он промокает мне глаза чистым платком, — не реви! Оставь себе… Неприятно, но решаемо. Погоди… ты ведь тот самый плясун знаменитый, так почему же к купцам… А! Не объясняй! Глупый вопрос, с нашими купчинами лишний раз лучше не связываться – если и помогут, то сто раз потом пожалеешь о той помощи. На тебе заработают, а ты и должен останешься!

— М-да, — он вскакивает и начинает расхаживать по кабинету, размышляя вслух. — Проблема есть, но для начала нужно установить точные её границы.

— Для начала, — Гиляровский резко останавливается и тычет в меня перстом, — выяснить, из какого ты сословия! Отставные солдаты из крестьян записываются обычно в мещане, если только не возвращаются в родную деревню. И если это так, то действия твоих опекунов, да и всей общины в целом, становятся незаконными. Если твой отец, а значит и ты, приписан к мещанам, то твои родственники никак не могли распоряжаться твоей судьбой.

— Почему? Тётка ж, хоть не родная!

— При отсутствии завещания тебя должны были передать, — он останавливается, задумавшись. — Хм… нет, точно не помню, надо с юристом посоветоваться будет. В любом случае, твоё дело не могло пройти мимо мещанского суда или каких-то мещанских сообществ того города, к которому приписан твой отец. Гм… если приписан, разумеется.

— Оставить тебя на воспитание могли и у тётки, но тогда, — продолжает он, — ты бы как минимум знал бы о том. И если! Если я прав, то все права на опеку как твоих родственников, так и сапожника, можно назвать ничтожными.

— А если нет?

— Возможны варианты, — охотно отзывается тот, — но ничего страшного не вижу. Всё решаемо! Не сразу, разумеется, но полагаю, не к концу лета, так к началу сентября в твоём деле появится какая-то конкретика. А до того… тебе есть где жить?

— Конешно!

— Гм, Хитровка не лучший вариант…

— На лето в Одессу отправлюсь, — перебиваю его, — есть где остановиться, и ето вполне себе приличные люди.

— Даже так? — озадачивается Владимир Алексеевич. — Однако!

— Деньги…

— Копейки! — резко отмахивается репортёр. — И никогда больше… не хватало ещё, чтоб я деньги у детей брал! Уж на конверт и марки моих средств хватит!

Перебирая тряпьё на прилавке старьёвщика, потихонечку поясняю Саньке.

— Вишь? Смотрю одёжку такую, штоб в самую плепорцию. Не оборванец, штоб полицейские и дворники не гоняли, но и не богаческую, потому как ворьё заинтересоваться может.

Ловлю себя на том, што при Саньке постоянно сбиваюсь на деревенский говор. Вообще, у меня ета, как её… мимикрия! С господами, пусть даже и бывшими, по-господски говорю, со Львом Лазаревичем по-другому, с купчинами иной говор и поведение. Актёрствую так, даже не специально иной раз.

— Посерёдке? Ето как мещане из небогатых? — Чиж осторожно вытягивает из груды одежды рубаху, пока торговец, зевая в усы, курит на крыльце папироску, поглядывая изредка то в нашу сторону, то наверх, наблюдая за поправляющим вывеску маляром. — Годится?

— Не-а! Смотри, — проворачиваюсь перед ним. — Кака одёжка на мне? Крепкая и добротная поначалу, но велика малость и видно, што через несколько рук прошла. Глянут на меня со стороны и подумают, што я за братьями донашиваю, как принято в нормальных семьях.

— То исть в голове у смотрящево так сразу – щёлк! — показываю жестом, будто проворачиваю ключик от часов. — И я вроде как насквозь понятен – родители не бедствуют, но и не так штобы богатые, да старшие братья есть. И я весь такой понятный и законопослушный. Хоть у босяков в глаза не бросаюсь, хоть в приличном квартале. Потому как хоть и видно, што я не из господ, и не босяк распоследний. Гимназисты, бывает, и приятельствуют с такими.

— Сильно! — выдохнул Санька, откладывая рубаху. — А я, я так же? На меня так же одёжку выбирал?

— Так же, но хуже. Робеешь очень уж! Потому одёжку пришлось под поведение подбирать, иначе ух! Как птица попугай среди ворон – и не захочешь, а заметишь. Вишь? Рубаха на тебе из дорогой ткани, но чуть потёрта. Ремешок теперь…

Роюсь на прилавке, выбирая гимназический и тут же опоясывая дружка, подгоняя пряжку так, штобы она с шиком свисала чуть ниже пупа.

— В господском квартале так-то за своево не примут, но хоть мимо пройти можно будет нормально. Причёска у тебя приличная, одёжка будто с господсково плеча. Поглядеть коли мельком, так будто мамка твоя в прислугах, да и ты забегаешь иногда помогать, а то и сам где ни то при кухне крутишься.