Андрей Посняков - Боярин: Смоленская рать. Посланец. Западный улус [сборник litres]

Павел только головой качал – вот так степняк! Ишь ты… и оттуда все знает-то? Хм… откуда. Профессия такая – Ирчембе-оглан нынче Штирлицем у Субэдея работал.

Даже Иван Елистратов, гонец, заценил:

– А ты, господине мурзич, видать, живал в Смоленске-то?

– Живал, живал, – охотно согласился найман. – Считай, почти всю зиму провел при дворе Всеволода Мстиславича князя. Во все церкви ходил, колокола слушал.

Под малиновый колокольный звон в последних лучах закатного солнца и въехала в славный город Смоленск вся процессия – Павел с малой дружиной, гонец с охраною да монгольский сотник Ирчембе-оглан со своими людьми. Въехали чинно, сразу в детинец не подались, заночевали на посаде, у торговой гавани, на постоялом дворе на низеньком берегу неширокой речки Чуриловки. Ярмарка осенняя еще не началась, в людской пустовато было – места всем хватило всем. Оглановы найманы, правда, под крышу не пошли, расположились во дворе, под звездами – по-степному. Проснулись все, как и подобает, рано – с рассветом.

Первые лучики солнца, еще не жаркие, трепетные и нежные, как взгляд юной девы, зажгли золотым пожаром кресты церквей: Иван Богослова, «Немецкой божницы», Параскевы Пятницы. Длинная тень колокольни храма Николы Полутелого легла на торговую площадь, словно мечом рассекая ее надвое. А тень Кирилловской церкви, что в гавани, мачтой свалилась на покачивающиеся у мостков ладьи и рыбачьи лодки. Тихо было кругом в этот первый утренний час, впрочем, тишина держалась недолго. Вот где-то мяукнула кошка, залаял невдалеке пес, тут же подхваченный и всеми другими собаками. Запели петухи – у кого были, птицы загомонили – утки, гуси… Кто-то выругался, кто-то споткнулся, уронил медный таз – зазвенело не хуже колоколов. На посаде, над соломенными крышами изб потянулись дымы – люди готовили пищу. С утра, когда на целый день предстояла работа, нужно было хорошенько поесть, позавтракать вареною рыбой да полбою, да всем тем, что у кого есть – во множестве. А уже обед можно и половиной того перебиться, а вечером кушать вообще незачем – ведь работы все кончены, впереди только сон. Все это, правда, касалось лишь бедняков, хотя в те времена мало кто вообще наедался вдоволь. Нет, бывало, конечно – по большим праздникам, когда жрали (другое слово тут вряд ли уместно) так, что все обратно валилось… и все равно ели, ели, если – было бы что. Не думать о хлебе насущном могли себе позволить лишь очень немногие. Правда, сейчас, летом, в этом смысле было полегче – грибы-ягоды-орехи да рыбы в реке – век не выловить, вся как на подбор крупная, сытная: сиги, осетры, форель…. с руку – это мелочь, таких обычно обратно в речку выбрасывали – дорасти, а всяких там щук да окуней никто и за рыбу-то не считал. Летом рыбой и перебивались, осенью посложнее было – клевало плохо, а сети… за сети князю сперва заплати.

На пыльные улицы первыми выпорхнули подростки с удочками, весело перекликиваясь, помчались вниз, к реке. Следом потянулись крестьяне – у многих имелась в пригороде землица, большинство же – смерды – арендовали участки у князя, за что платили оброк и несли повинности: ремонтировали дороги, строили мосты, занимались извозом… ну и все такое прочее, по мере княжьей надобности.

А вот снова залаяли псы – злые, сторожевые, лохматые – защелкали выстрелами кнуты, замычали коровушки – то пастухи, собрав доверенных им телок, погнали стадо на выгон. На лодейках, у пристани, тоже проснулись, забегали, разложили на бережку костерки. Потянулся народ и на торговую площадь – купцы с мелким товаром, крестьяне с посада – репа, редиска, лук – что у кого уже уродилось, то и на продажу несли. Кто и молочко в крынках выставил – парное, первого удоя, а кто – тащил уже с реки только что выловленную рыбку.

За обжорными рядами засуетились гости-купцы – кузнечный товар выставляли, да сукно немецкое, бухарский аксамит, ромейские паволоки, шелк. Блюда златые-серебряные – больно глазам – на солнце сверкали, рядом – оружье, самоцветами да жемчугами усыпанное – находились и на такой товар покупатели, правда, немного. Князь, да гриди его, да бояре, да дружинники – кому подфартило. Пришли, прискакали на лошадях из детинца – в те времена все поднимались с солнышком, даже князья и бояре. Пошел уже шум – смотрели товар, торговались азартно, со слюною, с киданием оземь шапок, с клятвами. До мордобития, правда, дело не доходило – за тем княжьи воины строго следили, пресекали на раз. В бороду кто кому вцепился – ладно, а вот ежели в морду заехал – виру плати! Хотя многих это отнюдь не удерживало…

– Э! Махоня, пес худой, ты мне че продал-то?

– Цо? Да ни цо! Товарец хороший, доборый.

Это новгородцы – они все «цокали», да тянули о-а, лишние гласные добавляя – такой уж, свой, говор… как и у иных. И смолян да полочан – польских да немецких слов много, у владимирцев, черниговцев, рязанцев – половецких, да уже и татарских…

– Ты не цокай, Махоня, харя гнилая! Это что – баклажка?

– Баклазка, баклазка – оцень доборая, оцень!

– А дырка то у нее – вона! Все пиво вчерась вытекло, ах ты ж хмырь!

Удар! Покупатель – дюжий мужик, бородища черная, руки – грабли! Махнул в морду – рыжий плюгавенький новгородец так и покатился, завыл…

– Ай, люди доборые, убивают!

Выл, правда, недолго – улучив момент, живенько на ноги вскочил, да – ка-ак заедет чернобородому в уху! Тот так и сел. Глазами захлопал удивленно, кулачищи сжал… А гость-то торговый – уже с кистенем! И ухмылка такая…. Разбойничья, а серьга с жемчужиной крупной золотом в ухе горит.

– Все вы, новгородцы – разбойники-тати!

– Это кто есцо разбойник? Сцас поглядим!

Сверкнул зубом купец, махнул кистеньком – примеривался… Тут бы и драка – не на жизнь, а на смерть, да только предупредили соседи-купцы, люди добрые:

– Эй, эй, парни – хватит уже. Виру платить хотите? Вона вои-то – сюда уж идут.

Тут же оба буяна – и покупатель, и продавец – при виде дружинников обнялися, ровно братья родные. Заулыбались:

– Доброго здравьичка, вои славные.

– И вам не хворать. Что за шум тут?

– Да так, расспорились цуть.

– А мы глядим – драка.

– Цто вы, цто вы! Какая ж тут драка, так… Давай-ка, друже, я тебе баклазку на новую обменяю. Эту уж потом подлатаю, продам.

– Давай… ото так, давно бы…

На том и разошлись. Дружинники к «обжорным» рядам пошли – там тоже буянов хватало, рыжий новгородец Махоня за свой рядок встал, а довольный бородач с новой баклажкою быстренько зашагал под гору, где корчмы. За пивом, должно быть.

Махоня, прищурив глаз, осмотрел баклажечку, на ладони подкинул:

– Цто з, поцинить мозно.

Улыбнулся – а чего не улыбаться-то; вчера две «белки» с бородача за баклажку взял, а цены-то ей нет и четверти!