Андрей Посняков - Боярин: Смоленская рать. Посланец. Западный улус [сборник litres]

Дождавшись, когда страждущий подойдет ближе, кудесник, не тратя лишних слов, просто протянул на ладони бусину:

– Хошь?

Пьяница тут же закивал, захлопал часто-часто глазами.

– В корчме парень рыжий должен быть, Охряткою звать. Позови. Скажи – Убой за старой березиной ждет не дождется. Сполнишь?

– Угу, – замычав по-коровьи, питух протянул руку за бусиной.

Кудесник осклабился:

– Э, нет! Сперва сделай.

– Сполню, спроворю враз, дядечка!

Они встретились у старой березы с толстым, черным и узловатым, как руки кудесника, стволом. Убой и Охрятко – рыжий вертлявый парень, гнусный проходимец и тать, верный холоп боярина Онфима Телятникова, прозванного Битый Зад.

– Мельницу разрушил, стадо загубил, побил без числа людишек, да пожар еще, – быстро перечислил свои заслуги Убой.

Охрятко скривился, как от зубной боли:

– Главное-то, Убой, ты не сделал! Девку, стерву Полинку, не порешил.

– Ничо! Боярину своему передай – за тем дело не станет. Не счас, так после.

– За наградой-то ты сейчас пришел…

– Ну, так ведь мало ли разора причинил Павлухе? А? Пожар, мельница, стадо…

Убой сверкнул глазами с такой лютой злобой, с такой ненавистью пошевелил кустистыми своими бровями, что телятниковский верный слуга невольно попятился, упершись спиною в толстый березовый ствол:

– Ты че так смотришь-то, Убое? Не смотри-и-и-и, не смотри-и-и-и… Нешто убить меня хочешь?

– Хотел бы – давно уж убил, – несколько успокоив дрожащего от страха холопа, волхв снова потребовал денег… ну или чего-нибудь подобного, поскольку в финансовом плане творилась в те времена на Руси полная неразбериха – беличьими шкурками рассчитывались, мехами куньими, серебряными брусками-гривнами, ромейскими медяхами, бусинами – по мелочи – всякими прочими иностранными денежками – свои перестали чеканить, историки так те времена и прозвали – «безмонетный период».

– Да вот тебе… пусть пока не много, за мельницу, да за пожар – ладно…

Охрятко суетливо вытащил из-за пазухи пару серебряных подвесок-колтов, протянул их волхву и тут же перекрестился:

– Больше нет ничего. Клянуся! Хошь – проверяй.

Убой не поленился, проверил, общупал, да, ничего не найдя, хмыкнул презрительно:

– Ладноть. Пусть хоть так. Но, как девку порешу, смотри, обмануть не вздумай!

– Так то ж не я! То боярин мой, Онфиме Телятыч.

– Все, шагай давай, – развернув рыжего слугу за плечи, Убой толкнул его в спину. – Шагай. Как понадобишься – сыщу, не думай.

Простившись, Охрятко быстро зашагал обратно в корчму, на ходу часто оглядывался, так, что едва не споткнулся. Верно, опасался, не швырнул бы Убой в спину нож! А что? С язычника-волхва что угодно станется. За таким – глаз да глаз!

– Девку порешить, ага… – проводив слугу долгим подозрительным взглядом, с ухмылкой промолвил кудесник. – Как не так! Сперва – расплата, а уж потом – девка. Да и поглядим еще – больно уж сторожиться надо. У заболотского Павлухи дружина – не как у Телятыча. Молодец к молодцу! Боярыню убить, ишь ты… Убить-то недолго, да только как потом самому выбраться?

– Господине…

Чья-то шаткая тень возникла вдруг за спиною. Убой резко повернулся, выхватил из-за пояса нож… и сплюнул, увидев жалкий взгляд питуха:

– Тебе что, убогий?

– Бу-у-сину… ты ж обещал, дядечка.

– Бу-усину? – передразнил волхв. – Так подойди, что встал-то?

Пьяница поспешно подошел, протянул руку, и получил… кулачищем в ухо! Улетел, покатился прямо в речку Чуриловку, правда не захлебнулся, не утонул – наоборот, протрезвел малость. Даже вослед уходящему кудеснику погрозил кулаком, заругался:

– Что б тебе век пусто было, тать!

Июль – август 1243 г. Смоленск

Сверкали на солнце высокие, вытянутыми куполами, шлемы, кольчуги переливались рыбьей чешуею, ржали лошади, покачивались в сильных руках копья, а уж как вспыхнули мечи да сабли, когда все собравшееся в детинце воинство приветствовало вышедшего на крыльцо князя!

– Князюшке нашему, Всеволоду Мстиславичу, слава! – выкрикнул старшой воевода, дородный усач Емельян Ипатыч.

Верхом на белом коне, в плаще узорчатом, небрежно поверх кольчуги накинутом, воевода выглядел храбрым воином… да в сущности таковым и был. Рядом, на вороном жеребце, гарцевал молодший князюшка Михайло Ростиславич, совсем еще с виду юный и чем-то похожий на Павла, только что лицо поглупее. На Михайле – полный монгольский доспех из узких стальных пластинок, самого Субэдея подарочек, великого полководца, что не так давно чуть было всю Европу не завоевал во исполнение старой Чингисхановой воли. И завоевал бы, коли б не обстоятельства – скончался в Каракоруме (на краю земли) верховный хан, вот и вынуждены были монголы уйти – выбирать нового.

– Слава, слава князю Смоленскому!

Дружно кричали воины, средь них – и заболотский боярин. Старый князь на крыльце стоял, довольно щурился. Ему бы кепку – ни дать ни взять – Ленин на броневике. Вождя большевиков Всеволод Мстиславич напоминал Ремезову до жути, положи князюшку смоленского в Мавзолей – и не поймешь, где Владимир Ильич, а где Всеволод Мстиславич.

Поорали воины, погарцевали, перед князем покрасовались… на том, собственно, смотр и закончился. И было ради чего собирать? Наверное, было – хитрый князь Всеволод таким образом лояльность вассалов своих проверял. Не все, далеко не все явились: Павел так и не увидал ни братьев, ни соседа – Онфима «Битого Зада» Телятникова. Что-то они не явились, совсем страх потеряли? Конечно, и сосед, и братцы вполне могли сказаться больными… сволочи! И пожар, и убийства, и покушение на боярышню – их, их рук дело! Вызнать бы поконкретнее – Телятникова или все же – братцев?

Махнув рукою дружине, Всеволод Мстиславич в сопровождении слуг поднялся по крыльцу к двери и скрылся в хоромах. За ним последовал младшой князь Михайла и ближние бояре, остальным же велено было не расходиться – князь с каждым хотел по отдельности говорить.

Чтоб гостюшки без дела не маялись, тут же, во дворе, под навесом, был накрыт стол – пиво свежее, рыба да дичь во множестве, каши, холодцы, заедки. Впрочем, это все отнюдь не для простых воинов – тех уже восвояси с детинца отправили – для бояр, своеземцев, вассалов княжеских верных.

Самолично воевода старшой Емельян Ипатыч, на крыльцо выходя, зычным голосом имена выкрикивал – честь оказывал:

– Оност, Иванов сын, Хуторский – княже тебя видеть желает!

Едва пирогом не поперхнулся Оност, вскочил, кружку с пивом на штаны опрокинув, так и метнулся в хоромы – мокрым… Ну да ничего, чуть погодя, вышел довольный, усы подкручивая – видать, хорошо с князюшкой побеседовал, хоть и недолго.