Андрей Посняков - Боярин: Смоленская рать. Посланец. Западный улус [сборник litres]

– Помни, Павлуша, дело твое – тайное! Язык за зубами держи.

– Понимаю, княже. А все же, что за люди-то будут?

– Марко ты уже знаешь, а остальных, как отправишься, увидишь. Незачем раньше.

Всеволод Мстиславич покряхтел и зябко потер руки:

– Время с боярышней своей проститься – дам. Но о тайне – не забывай, помни.

– И вот еще, – выступил из своего угла Ирчембе-оглан. – Вот…

Он протянул Ремезову овальную пластинку, небольшую – с ладонь. Золотую, с изображением тигра… Пайцза! Ежели революционными терминами пользоваться – мандат, сами Ильичом подписанный.

Спасибо и на этом.

– Вот теперь всё, Павлуша, – давая понять, что аудиенция закончена, Всеволод Мстиславич поднялся с креслица. – Серебришко-то собери, да ступай. В вотчину сегодня не торопись – завтра, вместе со всеми, отъедешь.

Вечернее солнце тянуло длинные черные тени от башен детинца-кремля, вниз, по склону холма, через овраги, через Рочеевку-реку. Самую длинную тень – далеко за Рочеевку – отбрасывал недавно выстроенный на Воскресенской горке храм – высокий, на загляденье!

За детинцем, на берегу Рочеевки, густо поросшем красноталом и вербою, опустив босые ноги в воду, сидел, удил рыбку, Убой. Густые заросли краснотала скрывали широкую спину волхва от случайных взглядов тех, кто мог пройти по рыбацкой тропинке, смородиной, брединою и ивами тянувшейся вдоль речушки к Днепру. Мало кто ходил по ней в сей предвечерний час… хотя – вот, смеясь, пробежали мальчишки, тоже с удочками, с добычею – серебристой, на куканах, рыбешкой.

Вздрогнув, кудесник прислушался к смеху… выждал, когда ребячий смех стихнет вдали, у Днепра, да, как только длинная тень Воскресенской церкви упала на старую, некогда побитую молнией, березу, что росла на другом берегу речки, бросил удочку, встал, прислушался – так выжидает добычу волк.

Невдалеке вдруг заржала лошадь. Потом послышались чьи-то шаги… волхв немедля скрылся за брединою… впрочем, тут же вышел, поклонился:

– Здрав будь, воевода великий!

– Покуда еще не великий, – усмехнулся в рыжие усы коренастый, в зеленом нарядном плаще, человек лет сорока, державший себя так, будто и в зарослях сейчас находился – в хоромах.

Рыжая, как и усы, округлая борода его, наверное, больше приличествовала какому-нибудь мастеровому – кузнецу, ювелиру, или даже богатому купцу, но никак не боярину, коим, судя по одежде, все же являлся. По одежде – боярин: длинная туника из тяжелой ромейской ткани с золотым узорочьем, темно-красные, с серебристой вышивкой, сапоги, украшенное жемчугами оплечье, бобровая шапка, браслеты, на широком поясе – меч в богато украшенных ножнах. Боярин… больше того – воевода! По одежде – так, а вот по повадкам, по поведенью, по оглядке опасливой, по суете – боярин все похлопывал себя по бокам руками, похлопывал как-то нервно, словно бы чего-то побаивался или чувствовал себя не в своей тарелке.

– Не великий еще, но, Бог даст, скоро им стану.

– Дай-то Бог, дай-то Бог, Еремей Богатович! – с подобострастием – насколько уж смог – поклонился кудесник.

Воевода прищурился:

– Давно ждешь, Убой?

– Да сколько б ни ждал – твоя на все, батюшка, воля.

Вот эти слова воеводе понравились, он и улыбку довольную скрывать не стал, не счел нужным – кого стесняться-то? Убоя-татя, бывшего, к тому же волхва?

– Вовремя ты, Убое, в град наш пожаловал.

– Дак, как и обещался, батюшко. Как явился, сразу тебе весть подал… вижу, получил весточку.

– Получил, получил, – воевода Еремей суетливо оглянулся и продолжал уже более тихим голосом: – Нужен ты мне, Убой, вот что.

– Так послужу!

Волхв молодецки выпятил грудь, от чего совсем перестал напоминать человека уже пожившего, матерого, даже морщинки у глаз Убоя разгладились, помолодело лицо.

– Послужишь, послужишь, – ухмыльнулся Еремей, – Куда тебе от меня деваться-то? Разве под ката топор? Делов-то на тебе кровавых… Ладно, ладно, Убое, не кривься – за то и ценю. Ну да болтать нынче с тобой некогда – собирайся в дороженьку дальнюю.

– А что мне собираться-то? – кудесник пожал могучими плечами.

Благообразно подстриженная борода его дернулась, словно бы на ветру – правда, ветра-то не было. Так просто дернул бородой Убой, усердие выказать, ибо не дурак был, хорошо понимая, что без воеводы Еремея Богатова он никто и звать его – никак. А с воеводой… с воеводой можно было творить взаимовыгодные дела.

– Чего мне собираться-то, батюшка-воевода? – снова повторил волхв. – Куды пошлешь, туды и отправлюсь. А мое все – при мне.

Он красноречиво кивнул на котомку, поспешно сгоняя с лица кривую улыбку. Мало ли, что там воевода подумает?

– В полночные страны поедешь! Не сам по себе… за человечком одним будешь приглядывать, а потом, как вернетесь – все мне обскажешь, как есть. Глаз с него не спускай, ходи повсюду рядом… но и себя между делом не выдавай, пасись. И, ежели человечек тот от кого какие грамотцы поимеет – те грамоты выкради и мне предоставь!

– Сладим! А что, батюшка, за человече-то?

– Узнаешь. Вот тебе серебряхи, – запустив руку в висящий на поясе кошель-«кошку» или «мошну», – Еремей Богатов отсыпал волхву горсть мелких немецких монет-пфеннингов, отсыпал не так, чтобы густо, но и не мало – в самый разок. – Купишь себе кольчужицу новую, щит, копье, шелом. Ну и саблю или секиру – чем ты лучше владеешь?

– Палицей, батюшко.

– Ну, тогда палицу или шестопер. Явишься завтра – тверез, оружен и красен – имей в виду, за тебя перед князем самим поручился. Голову почти на отсеченье дал, что ты добрый воин.

– Я, батюшка, добрый и есть.

Снова оглянувшись по сторонам, воевода прищурился:

– Речь немецкую не забыл еще?

– Помню, батюшко.

– Смотри, никому об том не скажи. Пускай не ведают, а ты все слушай, да мотай на ус.

Закатное солнце било в распахнутые настежь двери, освещая внутреннее убранство корчмы – длинные, с набросанным кучками сеном, столы, лавки, и галдящих людей – небогатых купцов, приказчиков, мастеров, да младших княжьих дружинников – гридей. Пиво в корчме оказалось выше всяких похвал – пенное, густое, тягучее. Ремезов выкушал уже третью кружку, ощущая, как где-то глубоко в душе рвется в высь необъятная любовь ко всем ближним. К этом вислоусому мужичку с дребезжащим смехом, к воину с длинным мечом и застрявшими в окладистой бороде крошками, к седому сопящему деду с большим красным носом – ну, чем не Дед Мороз? К приблудной тощей собаке, то и дело заглядывающей в корчму и, помахивая хвостом, просящей хоть что-нибудь, к хозяйскому коту – черному, мохнатому, важному, что подремывал у самого очага, время от времени лениво приоткрывая зеленые, с желтоватым отливом, глаза… к прошмыгнувшему мимо мальчишке – лохматому, сопленосому, смешному. Ишь, как суетится отрок – видать, тоже хозяйский служка… Кстати, надо бы заплатить…