Василий Панфилов - Отрочество

Третий мой попутчик – язвительный крепыш двадцати двух лет, постоянно бравирующий своими студенческими похождениями и мышцами. Жан-Жак без особых на то оснований мнил себя «опасным малым» и покорителем женских сердец.

Впрочем, несмотря на все эти особенностями, поладили мы нормально, и неплохо сошлись за карточным столом. Так сошлись, што до самого Порт-Саида почти и не вставали.

Ну так и грех жаловаться! Ни много, ни мало, а почти тыщу франков я себе в бумажник положил.

– Вы как хотите, господа, – сказал я по прибытию в порт, вставая из-за стола, – а я решительно настроен прогуляться!

– Я с тобой, – отозвался Жан-Жак, – в самом деле! Какое-никакое, а приключение!

Порт-Саид показался мне достаточно интересным городом, с типично европейской колониальной архитектурой и местным колоритом, вроде европейски одетых туземцев, пальм и парочки встреченных верблюдов. Сделал несколько интересных кадров, и оживившийся Жан-Жак потянул меня в трущобы, за настоящей экзотикой.

В иное время я бы сто раз подумал, но сонный мозг не склонен к критическому мышлению. Следуя за французом, делаю время от времени небезыинтересные снимки, и вяло отмечаю, што трущобы становятся…

… всё более аутентичными.

Улочки всё уже, народ одет всё менее европейски, и белых людей вокруг, ну ни души! А эти всё нахальней, обступают. Чуть не вплотную!

... ловлю чужую руку в кармане, и как не раз уже бывало на Хитровке – пальцы на излом…

… перестарался.

Хруст. Визг. И пострадавший, араб лет под двадцать, тычет в меня острой железкой, зажатой в здоровой руке. Бешеные глаза, оскал нечастых зубов, и искреннее желание убить.

Шаг назад, уклон… блокировать рукой...

Успеваю заметить, но не почувствовать, кровавую полосу, прочертившую мне предплечье.

… замах… шаг назад и вбок... натыкаюсь на одного из аборигенов... места для маневра больше нет!

Тычок… блокирую, снова… и выхваченной из кармана навахой вскрываю горло. Как барану.

Хрип булькающий. И кровь веером – на лицо.

… и тишина может быть оглушительной. А потом — взрыв негодования, ярости, бешенства!

— Р-ра! — молотом по ушам, чуть не до разрыва перепонок. И рожи вокруг – пасти оскаленные, с тёмными глазами, белеющими от ярости до полной льдистости. Взметнулись палки, дабы покарать…

… шаг, и вот я с отобранной суковатой палкой бью одного из бесноватых в грудь приёмом из штыкового боя. Сильно бью, не дозируя, не жалеючи. Немолодой бородатый мужчина обвисает на палке, и тут же – второго по голове, опережая замах.

Без размаха, только штоб успеть первым. Осел тот наземь, кровь меж пальцев растопыренных строится, глаза бездумные в никуда устремил.

Дробью барабанной парирование прозвучало, ан не все и успел, часть на плечи да предплечья принял, крутанувшись для мягкости. Только зашипел сквозь стиснутые зубы.

Больно! Руки отсушены так, што не просто синцы, а мал-мала не переломы. Как только оружье не выпустил, и не знаю. На морально-волевых.

И близко! Нависли надо мной, вот-вот лавиной рухнут… Ужом извертелся, и по рукам загребущим ножом — н-на! Палкой тычок в подрёберье одному, в пах на возврате второму, да ногой в коленку третьему.

Не жалеючи, но и без силы особой — на скорость, штоб только отбиться. Вьюном завился, и какая там тактика! Какое хладнокровие! Рефлексы, на тренировках вбитые, да в драках отточенные.

Помню только, што главное – голову беречь, потому как если попадут, то всё. Я не баран-баранистый, головой ворота не пробиваю! Я ею думаю.

Затем пах беречь надо, позвоночник, коленки, живот… А мясо, так и Бог с ним! Нарастёт.

Отваливаются с охами и ахами покалеченные, ширше стало вокруг. Перехватываю палку за самый конец, и раскручиваю её в некоем подобии фланкирования, скользком цепляя самые наглые из бородатых морд. Морды, да коленки, да по рукам тянущимся. С хрустом!

Шире вращение, ещё шире… Толпа расступается, как воды морские перед Моисеем. Отхлынули.

Краем глаза вижу француза, бегущего из трущоб. Просто факт, без эмоций и выводов.

В одной у меня руке палка, в другой нож, предплечья кровят, под ногами труп… Ан нет, отсучил своё ногами, теперь всё — труп.

Молчание… потом кто-то из толпы начинает скандировать на арабском. Раз, другой, и вот уже они подхватывают, выкрикивая дружно… што-то там.

И теснят. Палки выставили, рожи оскалили, и разом все двигаются. Шаг, ещё шаг…

Чувствую себя волком в передвижном зоопарке, но куда я денусь? Иду, внимательно следя, штобы граница пустоты оставалась неизменной.

Запах. Пахнет зоопарком. Знаю, што мусульмане должны содержать себя в чистоте, но эти, судя по всему, не знают. Или понимают чистоту как-то иначе. Тяжёлый звериный дух людей, ночующих в одном помещении с верблюдами и козами.

Долго ли… показалось, што очень, и вот я уже перед воротами дома побогаче, а толпа – полукругом. И крики, крики, крики…

Наконец, ворота отворились, вышел немолодой, разом вспотевший полный мужчина, и начался бешеный диалог на арабском, прерываемый скандированием. Взмётывающиеся в воздух кулаки и палки, злые слова. Не понимаю ни словечка, но здесь не надо быть лингвистом, штобы понять суть.

Крови жаждут. Справедливости. Так, как они её понимают.

Кто это? Бог весть. Мужчина косится на меня одним глазом, не отрывая второго от вожака этих, самоорганизовавшихся. Разговаривает, пытаясь соблюсти важность, и одновременно для меня – страдальческая гримаса человека, вынужденного участвовать в чём-то против воли.

Несколько раз попытки сказать мне што-то на английском, и сразу – взрыв негодования из толпы!

Склонённая голова, вздох, распрямлённые плечи, и вот он уже не вытащенный из дому человек, а важный чиновник. Несколько резких фраз, и восторженные вопли толпы, от которых у меня мурашки и волосья дыбом во всех местах. И такая-то тоска смертная накатила…

« – Не дамся, — пульсирует мысль, – забьют так забьют, но лучше так, чем на кол сесть или на верёвке повиснуть.»

Так же, скандируя, толпа повлекла меня куда-то. Чиновник этот со мной, не отстаёт, только смотрит иногда взглядом побитой собаки, и только што низко опущенным хвостом не виляет, подметая дорожную пыль.

Высокий забор, будочка на воротах, и облегчение. Тюрьма. Не убьют. Не сразу.

Горячечный разговор чиновника со стражем на воротах, спешно прибежавший начальник – худой, но с брюхом, будто смеха ради засунул бурдюк под натянувшийся мундир, даже и пуговицы разошлись на разожралом животе. Тюремный чин принимает самый начальственный вид, и чувствуя за спиной поддержку вооружённых подчинённых, разговаривает с толпой через губу, крайне высокомерно.

Шаг за ворота тюрьмы, и они захлопываются с грохотом, и будто даже крики стали в разы тише. Тоска…