Василий Панфилов - Отрочество

И ведь виновен тот араб, как ни крути, а — виновен! Сам в карман полез, никто не заставлял. Сам ножичком тыкать начал. Как ни крути, а самозащита чистой воды.

Но вот снится же… Снова, снова и снова, раз за разом. Зубы эти через раз, глаза бешеные, железо калёное в руке, а потом — кровь. Который раз уже за ночь просыпаюсь в поту холодном.

Полежав немного, повёл плечами, да и встал, одеваясь тихохонько, да глядя с раздражением на этих… ишь, парочка! Раздражение глухое… пришлось напоминать себе, што эти — в первых рядах с револьверами за мной пришли. И пусть настоящей опасности в оккупированном Египте для них никакой и не было, но всякое бывает. Полыхает иногда всякое, народно-освободительное.

Вот, как меня… забили бы, ей-ей! Просто потому, што белый. Оккупант. Враг. И попробуй, разъясни каждому тонкости. Да и захотят ли слушать?

На палубе прохладно и ветрено, остатки душевной дурноты быстро растрепались под морским ветром, как и не было. Потянулся со вкусом, похрустел суставчиками, да глянул на часы: скоро светать начнёт, можно уже и не ложиться. Проветрюсь немножечко, да и назад – умываться и зубы чистить, да в гальюн, а там и завтрак.

Палуба слегка подсвечена огнями – ни много, ни мало, а ровно в плепорцию — штобы работа работалась, а по сторонам не глазелось. Редкие моряки занимаются своими морскими делами, не обращая внимания на пассажиров. Привыкшие.

На палубе я не одинок, ещё кому-то не спится. Вон, зевает с подвывом во всю бегемочью пасть мордатый эльзасец, вцепившись в поручни одной могучей лапищей, а второй ероша роскошную чёрную бороду.

Курит со смаком парижанин, ухитряясь выглядеть невообразимо светски и крайне неуместно на палубе захудалого судёнышка.

Пароход не новый, семидесятых ещё годов постройки, а проект ещё более старый. Трубы, мачты, паруса и угольная копоть, оседающая на паруса, палубы и пассажиров.

Сейчас трубы не чадят надсадно, роняя на палубу мелкие частицы дрянного угля, пахнущево чем-то кисловатым и едким. Не скрежещет двигатель, не лязгают многочисленные механизмы, и только изредка хлопают грязно-серые полотнища парусов на ветру, да покрикивает команды боцман, умело вплетая ругательства на десятке языков.

Несколько часов, и подойдёт пароход к пристани Хайфы, сойдут на берег пассажиры, выгрузят товары, и снова — по кругу. Афины, Крит, Порт-Саид, Хайфа, Бейрут, Измир, Афины. Снова и снова…

Настроение сделалось философским, и даже дурной сон начал отходить в прошлое.

– Не спится, Жорж? — поинтересовался с ленцой как там его бишь… Альфонс, точно! Отпрыск благородново семейства, хотя гляжу я на него, и благородново там, ну вот ей-ей, ни на йоту! Средний рост, среднее телосложение, а морда такая себе, што и сильно ниже среднево. Даже и не лицо. Морда как есть!

Вот глянешь на таково, и в голову сразу мифы древнегреческие. Те самые, в которых с козочками да с лебедями. То ли мама ево с конём, то ли папа с козой… В общем, сразу видно – скотина! С родословной.

Самомнение только што, да образование недурственное. Наверное.

Тоже «вроде как». В газетки иногда пописывает, и говорят, иногда даже и печатают, н-да… Где-то там служил, чему-то учился, и вообще – широко известен в очень узких кругах. Не совсем понятно, чем именно, но и не очень-то интересно.

– Не спится, – отвечаю на так… лишь бы от вежливости, штобы не портить отношения на ровном месте. Ну, не нравится человек… мне много кто не нравится, так куда деваться?

— Неужто кошмары? – и даже будто изумление, такая себе подковырочка. Морда перекосилась так, што ну вот один в один – козёл будто, жвачку пережёвывающий. Челюсть узкая в одну сторону, усы сикосем по всей роже.

— Они самые, Альфонс, они самые, -- пропускаю мимо ушей. Он подковыривает, а я вот не подковыриваюсь.

– Было бы из-за чего переживать, – взмах рукой, такой себе небрежный, – я в Алжире этих обезьян не один десяток пристрелил. Бах! И нету! Уши только иногда отрезал, если охота интересной была. Или уши.

Он засмеялся механически, и я понял наконец, што курит он разу не табак. Тьфу ты! Пропащий совсем человек! Вот так вот, ночью встать… или он просто не ложился? Скорее всего. Ну тогда ещё туды-сюды, может и не совсем.

Так-то многие в этой среде нет-нет, да и позволяют себе излишества. Насмотрелся.

На Хитровке таких полно, да и среди знакомых дяди Гиляя, н-да.. Артистическая среда ети её мать! Богема! Не все, сильно далеко не все, но и за грех не считается ни разу.

У аристократии так каждый второй, не считая каждого первого. Не кокаин, там опиум курят, или морфием балуются. Сам, правда, не видел. Не допущен в эмпиреи, так сказать.

– Поверьте мне, Жорж, – с ноткой ностальгии сказал француз, – человек – лучший охотничий трофей! Такой азарт! Выследить эту хитрую тварь – помня, что у неё тоже есть оружие, и главное – человеческий разум!

– Почти человеческий, – поправляется он, – хе-хе! А потом – приклад к щеке, и ты прицеливаешься, унимая сладкую дрожь предвкушения. Выстрел! И двуногая дичь падает наземь.

Жму плечами выразительно, не желая вступать в дискуссию.

– Ничего, – и по плечу меня, да руку там и оставил, – какие твои годы! Научишься! Я в шестнадцать лет совсем ещё щенком был, а потом ничего, натаскали! В борделе-то хоть был?

– Мне тринадцать, – перебиваю его, потому как чуйка пошла, што как начнёт вывалить всякое… пошлое. Вовсе уж.

– Кхе… что? – и морда лица такая неверящая, хорошо видная под красноватым светом восходящего солнца.

– Тринадцать, – повторяю, – с половиной, просто вытянулся сильно после болезни. Чумой отболел, лежал долго.

– Кхе…

Рука наконец-то убирается с плеча, и взгляд такой задумчивый. Главное, молчит.

За завтраком Альфонс подсел к нам, по-приятельски здороваясь с Сент-Пьером. Вон, жопастик даже заревновал. Тьфу ты…

На Хитровке на жопошников насмотрелся, потом тоже… всякое видел. Казалось бы, ну и чорт с ними! Пока не лезут. Ан нет! Одно дело просто знать, и другое – когда вот этак, вблизи, когда не отвернуться.

Поели, и за кофе Альфонс выложил на стол коробку.

– Это вам, Жорж, – сказал он, подвинув её небрежно по скатерти.

Хм… открываю, и вижу револьвер прекрасной работы. Марка незнакома, но подгонка деталей отменная, а ухватистость-то какая! Аккурат под мою руку, тридцать второго калибра.

– Благодарю, – не стал я отказываться.

– С историей оружие, – продолжил Альфонс, – снял с одного… хм, трофея. Удивился изрядно, всё-таки тот совсем дикий был – даже и не козопас, а козоёб, хе-хе-хе! И такое оружие. Откуда, как…

Он выразительно пожал плечами. Сейчас, при дневном свете и отошедший от действия наркотиков, Альфонс уже не кажется бастардом сатира, а просто – некрасивый мужчина, держащийся с большим достоинством.