Василий Панфилов - Отрочество

И хохоток гулкий, как из винной бочки. С запашком.

– Я решительно настроен отыграться, – доверительно сообщает мне Франк, пропуская наконец во двор.

Игра с самого начала пошла тяжело, противники подобрались мне под стать. Не скучающая полубогемная публика, заливающая в глотки алкоголь и пудрящая носы кокаином, а мать их ети, французские военные как костяк играющих.

Вроде как в отпуске, но отпуск этот, судя по всему, по линии французского Генштаба. Очень уж аккуратно держатся, хотя если судить по нашим военным, это должен быть такой разгуляй, што чуть не с голыми пьянками и вытьём на луну с четверенек. А эти пьют, да себя помнят.

Парочка торговцев из САСШ, грек-нувориш с напомаженной сверх меры головой, да уругваец с вечно расширенными глазами и ломаными движениями наркомана со стажем –доноры для французов.

Выиграв в общей сложности полсотни франков монетами десятка стран, покинул игру, сославшись на головную боль. В карты я играю не для удовольствия, а штоб выиграть. До шулерства не опускаюсь… пока. Ну и опаска, што если вдруг што, то сразу на всю Европу ославиться могу.

Деньги есть, и вроде как даже немало, ежели по российским меркам. А здесь маловато будет. По приезду высокой особы взлетели цены, да опускаться и не думают.

Сперва кайзер со свитой, да журналисты. Потом – «вроде как журналисты» и просто – опоздавшие. Туристы, осознавшие внезапно для себя, што Палестина-то, оказывается, вполне себе туристическое направление! И им надо сюда, вот прямо сейчас.

Военные в отпуске и «вроде как» в отпуске. Дельцы, раскормленными лощёными пасюками рыскающие по Палестине в поисках возможностей. Урвать!

Цены – в разы! Жильё, еда, услуги проводников, те же фотоаппараты и практически всё, што только можно припомнить. В два, три, пять раз.

И сразу – в обрез. Денег. Экономить? А на чём? Жильё или еда подешевше, да в чужой стороне, могут обернуться лихорадкой или поносом кровавым.

Владимиру Алексеичу писать – пришлёт. Из кожи вывернется, перезаймёт, а пришлёт. Но стыдно даже и просить, и так-то мы с Санькой достаточно увесистые гирьки на ево шее.

Дядя Фима в последнем полученном письме весь энтузиазмом пышет. Проекты, прожекты, всё крутится и… постоянная нехватка денег на это самое кручение. Потом да, и обещается много. А сейчас так вот, по всем сусекам скребёт, даже и соседским.

Где бы…

Потея и озираясь беспрестанно по сторонам в поисках помощи, Павел Андреевич оттеснялся арабскими попрошайками в сторону от основной массы паломников. И чем дальше было оттеснение, тем агрессивней и бесцеремонней они вели себя.

С воплями самыми пронзительными, они лезли к нему, тыча в лицо культями рук, показывая провалы на месте глаз, изъязвленные лица с отсутствующими носами — то ли от сифилиса, то ли от здешнего жестокосердия, когда с пойманными ворами и прелюбодеями расправляются с Ветхозаветной жестокостью.

Грязные руки уже тянули его бесцеремонно за одежду, хватали за конечности. И запах… резкий, пронзительный, густой, практически овеществлённый. Пот, кал, гноище, да в безветренный день в Палестине — дубиной по обонянию. До обморочной тошноты, до головокружения, до спазмов в желудке.

— Позвольте, – энергически сказал он, собрав в кулак всю свою волю и стараясь дышать ртом через раз, – так дело…

— Яслабу! — истошно заорал грязный араб, вцепившись одной рукой в паломника, а второй выворачивая свои безглазные веки в страшных язвах.

Павел Андреевич дёрнулся было назад, но вокруг толпа, уже не просящая милостыни, а требующая дани с остервенелой озлобленностью оккупанта, пришедшего забирать последнее.

– Помогите… — сказал он почти беззвучно, близкий к панике, – помо…

Ругательства на турецком, памятные паломнику ещё по Константинополю, и безжалостные удары тростью стали отрадой для глаз и ушей земского чиновника. Былое осуждение османской жестокосердости разом испарилось, как и не было. Так, только так с ними и надо!

Одетый по-европейски молодой человек, совсем ещё юноша, действовал без оглядки, как имеющий на то безоговорочное право. Пронзительно вопя, калеки разбежались тараканами – фр-р! И нету!

Следующий за юношей арабчонок, влекущий под уздцы ослика с чемоданами, глазел на зрелище с дикарской незамутнённой простотой, не испытывая ни тени сочувствия к единоверцам. Засунув в нос палец, он лениво исследовал глубины, и только вздохнул печально, когда действо закончилось.

– Благодарю! – Павел Андреевич торопливо сорвал с потной головы шляпу, кланяясь слегка своему спасителю, и дрожащей рукой промокая лоб, — если бы не вы…

Тут он сообразил, что турок, даже и выглядящий как европеец, вряд ли знает русский язык, и перешёл на немецкий.

– Благодарю вас, герр…

– Не стоит, — прозвучало на русском, -- в другой раз не стесняйтесь раздавать пинки, а лучше – купите себе батожок поувесистей. Как у… хм, мужей праведных, времён ветхозаветных. Нравы в сих благословенных местах не претерпели с тех времён ни малейших изменений, и об этом нельзя забывать.

– Мне, изволите ли знать, на вокзал, – обрадовался Павел Андреевич русскости своего спасителя, думая умилённо, что уж русского человека всегда можно узнать по его бескорыстной готовности придти на помощь, – паломник, да вот отстал от группы. А вы…

– Никоим образом! – молодой человек обмахнулся газеткой, будто даже и отмахнувшись слегка от самой возможности паломничества, и Павел Андреевич опознал жидовские буковки в заголовке. Стало отчаянно неловко, и мужчина начал многословно объясняться, сам себя терзая за косноязычие, потливость и суетливые движения слабых веснушчатых рук.

Молодой человек слушал молча, изредка только хмыкая еле слышно, но кажется, не обиделся. К нескрываемому облегчению паломника, спасителю его также нужно было на вокзал, и Павел Андреевич, опасливо поглядывая на промелькивающих арабских попрошаек, семенил рядом.

На железнодорожной станции Яффы уже волновалось разношёрстное паломническое море, где осанистый купец из Твери соседствовал с нищей богомолкой из Ужгорода, добирающейся до Иерусалима подаяниями Христа ради. Звучали молитвы и обыденные разговоры, парочка мастеровитого вида мужичков дымила цигарками, чему-то смеясь, и Павлу Андреевичу зрелище это стало решительно неприятно. Чувствовалась в этом какая-то чрезмерная простота, едва ли не непристойность.

Покосившись на своих и потоптавшись на месте, ощущая смутную обиду на неоказание помощи, Павел Андреевич дождался-таки своего спасителя, вернувшегося от кассы.

– Я, знаете ли, всегда с уважением относился к другим религиям, – начал паломник неудобный разговор. Как это бывает у русских интеллигентов, ни к чему конкретному такой разговор не ведёт, оставляя у собеседников послевкусие прогорклой еды, поданной на дорогом фарфоре.