Василий Панфилов - Отрочество

Сход гудел, обсуждая небывалое. Подозревали нехорошее, вплоть до закрепощения наново, но все до единого сошлись на том, што терять – всё равно нечево!

« … палестинские зарисовки твои, — писал Санька, — вызвали в обществе преизрядный интерес. Ругают ругмя за приключенистость неуместную, но читают, вот ей-ей, и ещё как! До приключений Сэра Хвост Трубой, приобрётшего масштаб поистине грандиозный и международный, им сильно далеко, но в нашей московской провинции ты на большом слуху.

Одни поругивают за неуместную в описаниях Святой Земли лихость, другим не нравится поверхностность в описаниях этнографических, но плюнь на то и разотри! Я, брат, честно пытался читывать описания Палестины из тех, которые за образец суют, так не поверишь ли, чуть челюсть от скуки не вывихнул! Сплошь пересказ Житий и библейских событий, да чувства благоговения и личные переживания путешествующево, обычно сильно религиозново паломника.

Не сказать, што вовсе безынтересно, но и интереса особово не вызывает — так, мал-мала познавательно, и на безрыбье Палестинском сойдут и такие за рыбу раком. Можно и да, но в общем скушно и нет.

Другие описания грешат излишней академичностью, от которой голова кругом, и тоже челюсти выворачиваются, но тока в другую сторону. Сплошные изыски этнографические, с описаниями местных племён, да их пестроту этническую впополаме с политическими сложностями.

Если рисунков стока же, скоко буковок, то ничево ещё, читать можно, хотя скорее листать. А если нет, то и нет, голова быстро путается во всех этих друзах, алавитах, маронитах, берберах, жидах и арабах разного толка, и прочей этнографии палестинской.

Поди запомни, кто там кому с кем и как, да за многие тыщи лет назад и потом! Тем паче, если автор и сам толком не понимает чево-то, и прерывает описания пространными рассуждениями то о тяжелой жизни их, то сызнова – о святости сих мест.

На этом фоне записки твои пусть и не назовёшь вовсе уж свежей струёй в затхлом болоте, но всё ж выделяются, и в сильно интересную сторону. А особливо фотографии! Вот уж где да, так да! Все признают.

Где с тремя старцами, это чуть не все газеты перепечатали. Говорят, символизм, и ещё много всяких измов, в которых путаются и сами спорщики. Да и другие фотографии тоже очень да.

И рисунки! Говорят, манера интересная. Выпуклый примитивизм, собственный твой стиль. Кто хвалит, кто поругивает, но ты тока представь – нашлись даже и подражатели! А?!

Это, Егорка, сильное признание. Можно сказать, на один абзац в историю живописи заступил.

Подарки твои сильно ко двору пришлись, особливо от самово Патриарха Иерусалимского. Я в училище твою фотографию вместе с ним принёс…

… Наденька вон подсказывает, што ровно наоборот — ево с тобой, но нет! Што мне тот Патриарх по сравнению с братом?

Фотография та, да подарки — пусть и малые, но зато каждому ученику и преподавателю Училища, да ещё и из святой Земли, да освящённые самим…

Наденька снова подсказывает, што слишком много буков в одном предложении, и рвётся писать за меня, желая заодно исправить ашипки, но фигвам ей! Отдельно пусть пишет – я чай, тебе приятней получить письмо от меня собственноручного, пусть даже и с ашипками, а от Наденьки отдельно. Два письма, оно куда как лучше одново!

Словом, подарки сильно ко двору пришлись, многие даже и прослезились. Но ты не думай! Не потому, што от тебя, хотя и это многим лестно, а потому што оттуда, да Патриархом лично освящены.

Такое настроение настало, так што в тот день даже и не до учёбы толком было. Кто о чудесах библейских развздыхался, а кто и о путешествиях и приключениях грезить наяву начал.

На подарках-то не разорился? Я чай, ты оттудова совсем везде разослался?»

— Хорошо, што напомнил, – вспомнилось мне Сенцово. Какая ни есть, а всё родня. Ну и похвастать!

« – Особо не разгоняйся с подарками, – Санька начал писать корявистей, будто толкаясь с Надей за письмо, – хотя гонорары тебе сейчас идут и неплохие, но не увлекайся. Деньги, они штука такая, што когда надо, их постоянно нет…»

Группа русских паломников, бредущая в Вифлеем, многосотенным половодьем разлилась по дороге, совершенно перегородив её. Разговоры, молитвенные песнопения, рёв подгоняемых уколами острых палок и шил ослов, и пыль.

Обернув концы куфии вокруг лица, хлопаю по боку коня, дёргаю за привязанный к задней луке седла повод вьючного, и решительно начинаю пробираться вперёд. Народ ворчит негромко, высказывая мне немало ласковых слов, но расступается.

Наряд богатого бедуина, да выглядывающий из седельной кобуры приклад винтовки изрядно способствуют. Бедуинов незряшно мнят народом разбойным и воинственным, и иногда удобно мимикрировать.

Проезжаю через толпу, касаясь иногда коленями чьих-то плеч и голов, не ввязываясь в разговоры. Учён! Скажи я што на русском, да покажи свою опытность в здешних делах, так не отстанут.

Проводники-мукари растаскивают с моего пути ослов и мулов, дёргая под уздцы. В здешних диковатых местах всё просто, и богатый человек с хорошим оружием априори прав.

Проехав наконец паломников, выдыхаю облегчённо, и перевожу коня на лёгкую рысь, стремясь убраться подальше от пыли и гомона. Чуть подальше, у цистерны Трёх Волхвов, расположившейся справа у самого подножия горы, вижу бедное становище кочевых бедуинов, и пришпориваю коня, желая проскочить это место как можно быстрее.

Дорога из Иерусалима в Вифлеем наезжена и безопасна, но не до абсолюта. Бывает всякое, и не очень хочется попасть под статистику. Карабин манлихера, револьвер и прямой берберский меч на перевязи через плечо могут как уберечь от неприятностей, так и спровоцировать.

Проезжая, вижу дырявые войлочные шатры и привычную для этих мест бедность на грани нищеты. Дети держатся издали, за становищем, взрослые неприветливы и настороженны.

Становищ таких я проеду не одно и не два на пути в Хеврон, и хотя говорят не только о разбойности бедуинов, но и об их гостеприимстве, я не считаю себя знатоком Палестины, и предпочитаю беречься от всех разом, не выделяя никого. Святость гостя, оно канешно и да, но есть и оговорочки.

Стоп! Вижу знакомый шатёр, и около нево не менее знакомую морду лица, испещрённую шрамами и оспинами. Решительно поворачиваю коня, открывая лицо…

… и пять минут спустя сижу с мужчинами на кошме, попивая бедуинский чай, заваренный из пустынных трав. По здешним понятиям, это што-то навроде корца с квасом, поданного усталому путнику с дороги. Чуть погодя придёт черёд лепёшек, уже пекущихся на открытом огне, сыра, фиников и всего, чем богаты бедуины.

Ну и канешно, знаменитово бедуинского кофе, когда кофейник не снимается с огня, и крохотные чашечки, буквально на один-два глотка, наполняются по мере необходимости. Кофе крепченное и очень вкусное, хорошо идёт под неторопливую беседу.