Василий Панфилов - Отрочество

Потом расследование на сахарном заводе, да и не только оно. Пока под псевдонимом, но это только пока. Начнут злопыхатели, так нате козырь! А фельетоны, песни? Не-е… с этой стороны гладенько всё.

Карты… с этой стороны лучше таки нет, потому как репутация удачливого игрока в тринадцать годков, она несколько с подвохом. А ежели неудачливого, так и зачем играть?

А вот шахматы… обкатал идею со всех сторон, и чем дальше, тем вкуснее она выглядела. В Одессе ведь именно так начинал, и имел немножечко денег и уважения.

Это я уже потом зажрался на больших деньгах… буду думать о себе как есть, без смягчений. В голову мысль дурную, будто гвоздь вбили, так што только о многих тыщщах думаю, причём либо разом непременно, либо разово придумать и долго получать.

С шахматами так не выйдет, это да. Но немножечко денег и репутации я таки поимею.

А главное… на моё лицо выползла улыбочка — злая, Хитровская… можно будет вворачивать в неторопливых беседах во время игры на счёт волчьего билета и тому подобного. А?!

… такой умный мальчик, и не дают учиться…

… – мальчик Иерусалимским Патриархом принят, а в России Синод имеет к нему странные вопросы…

Казалось бы – мелочь. Но на перекрёстке цивилизаций и культур, это уже мелочь международного масштаба!

Вскочив спозаранку, Андрейка накинул на плечи старый, многажды штопанный армяк, сунул ноги в опорки и споро сбегал до ветру.

— Ветродуй с ледяной крупой, -- поделился он шёпотом с проснувшимся старшим братом, – чуть не заледенел, пока сцал.

Сонно угукнув, брательник урвал ещё немножко сна, пока не проснулась мать, завозившись по хозяйству. Вслед за ней встали и остальные домочадцы, споро выполняя обычный крестьянский урок, несложный по скудости хозяйства.

Чугунок с мелкой дрянной картошкой в мундирах со стуком встал на выскобленные добела доски стола. Глава семейства вытряхнул картошку, выделив каждому несытную долю.

Младшем у Андрейке досталось меньше всего, и он заглянул просительно в глаза матери, на што получил только прерывистый вздох и поджатые губы, с часто заморгавшими глазами, а от отца – затрещину.

Ели молча, скупо макая в блюдечко с постным маслом посреди стола, и в грязноватую соль, которой осталось совсем мало. Потом истово пили чай с ничем, шумно отдуваясь и сёрбая душистый кипяток из щербатых глиняных кружек.

Кипяточная сытость приятно заполнила брюхо, разлившись по нутру горячей истомой. Хоть на чуть, а почти сыты!

Андрейка то сёрбал кипяток, то прикусывал за кружкой губы. Хотелось есть, но материнские глаза и тяжёлая отцова затрещина, от которой до сих пор гудит голова, заставили прикусить язык.

Старшие потом уйдут в школу, где если будут стараться, их ещё покормят обедом. А вот так! Потому што старшие, и уже – работники, а не дармоеды, как он.

На глаза навернулись слёзы, и мальчик часто-часто заморгал, пряча их за наклоненной головой и истекающей паром кружкой. Осознать ситуацию в полной мере Андрей не мог, но в позатом году померла младшая сестра, которую он помнил совсем смутно. Только льняные кудряшки, васильковые глаза, и смех, когда он с ней тетешкался.

А потом – голодный плач, раздутый от недоедания животик, и маленький гробик в сенях по весне. Вот так же, в гробик, не хочется… и пусть говорят, што там лучшая жизнь, но вспоминая раздутый животик и мёртвые глаза сестрёнки, верилось в это плохо.

Вскоре после завтрака старшие дети ушли в школу, а родители завозились по хозяйству, больше от желания занять себя, чем от необходимости. Попытался занять себя и Андрейка, но родителям его помощь была не нужна, и они даже будто отталкивали ево, старательно не замечая.

Помаявшись бездельем, он попытался занять себя нехитрыми играми, но мысли снова и снова возвращались к еде. И к школе, где кормят каждый день, почти даже и совсем досыта.

Встав, он посмотрел было на иконы, и потянуло помолиться, но… Вспомнилось, как молилась мать тогда – когда умерла сестрёнка, и сейчас, когда…

Хмуро посмотрев на иконостас, он решительно оделся, и вышел со двора, не спросясь.

Дойдя до школы, мальчик заробел, и принялся нарезать круги вокруг да около. Охранная Жучка, которой полагалось лаять и яриться, брехнула пару раз для порядка, повиливая хвостом, да и подбежала погладиться, подставляя кудлатую голову.

Андрейка нагладил собаку, и принялся ожидать перемены и учителя на крыльце с навесом. Раз за разом он прокручивал в голове разговор с учителем, потея от волнения, будто сидел в тёплой избе.

Дверь стукнула ево по хребтине, и мальчишка живо соскочил с крыльца, отворяя путь выбежавшим во двор весёлым школьникам.

– Андрейка? – подскочила сестра Лизавета, – Ты-то пошло здеся?

– До учителя пришёл, – набычился он, не желая встречаться глазами. Ишь! С утра глаза прятала, а теперь сызнова?

Не слушая бабьё, он решительно вступил на крыльцо, белея от волнения лицом.

Учитель сидел за столом, што-то листая и чиркая карандашиком.

– Да? – рассеянно поинтересовался мужчина, не поворачивая головы.

– Я это… – начал мальчик, от волнения забыв все придумки, – Андрейка! Возьмите меня в школу, Павел Матвеевич!

– Э… – растерялся учитель, – я бы и… а сколько тебе лет?!

– Семь! Почти! Но вы не подумайте! – зачастил мальчик, – Я страсть какой бойкий! И буквы знаю, вот столько уже!

Он растопырил пятерни, прижав к ладони два пальца.

– Но я быстро выучусь, вот ей-ей!

– Мальчик, – начал ласково учитель, не вставая со стула, – понимаешь ли, есть ряд правил, и…

Андрейка разрыдался, и вывалил на учителя всё – от гробика сестрёнки в позатом годе, до нежелания самому оказаться там.

– Господи, – обморочно сказал Павел Матвеевич, крестясь со всей истовостью, – да если б я знал… Я… да, канешно да! И всего-то – обед раз в день… Господи, да што ж такое… и телеграмму, непременно телеграмму! Может, разрешат… фонды и всё такое… Господи…

– Так это значица, – допытывался четыре дня спустя у Павла Матвеевича глава семейства на деревенском сходе, выставив сына щитом перед собой, и переминаясь новенькими, праздничными лаптями по грязному снегу, – што вообче – любой?

– Разрешили! – кивал учитель так, што чуть не голова прочь с тощей кадыкастой шеи, – Я дал телеграмму о бедственном положении, и вот…

– Значица, – не унимался тот, поводя костлявыми плечами и сдвигая шапку на самый затылок, открыв потный лоб и исходящую паром густую копну тщательно расчёсанных волос, – и я могу вот этак? Грамоте прийти поучиться?

Он оглядывался по сторонам, безмолвно призывая мужиков быть свидетелями. В толпе гудели, обсуждая невиданное и неслыханное.

– Вы, ваша супруга, ваши родители, – терпеливо отвечал учитель, страшно нервничая, – если вы пришли учиться грамоте, и занимаетесь должным образом.