Василий Панфилов - Отрочество

— Доча, -- расцвела Песса Израилевна бесплатностью дочкиной задумки, – да это так только на здоровье! Если ты, радость моя и отрада, шьёшь от и на синогогу в пользу бедных, то почему бы ей не помогать тебе в таком хорошем деле?

– Все тогда будут качать головами, – ушла она в мечты, – и говорить: какие хорошие девочки, особенно Эсфирь! Тебе будет уважение и запасные женихи…

– … просто ради штоб были! – замахала руками Песса Израилевна на нахмурившуюся дочь, – Лучше таки да, чем совсем нет, просто штоб потом ты могла сказать мужу, шо за такое счастье в виде брульянтовой тибе велась упорная борьба, и он должен ценить! Ты понимаешь?

Девочка медленно, но несколько неуверенно кивнула, признавая вековую женскую мудрость, и чуя одновременно какой-то подвох в этой мудрости.

– Все тогда будут уважать за вас, и таки говорить в вашу, и особенно в твою пользу, а оно нам не лишнее! Потому, – мать сделала паузу, выразительно глядя на дочь, дабы та прониклась и осознала, – шо добрые дела нужно обязательно делать немножечко так, шобы все об этом знали, и знали хорошо и громко. Ты мине понимаешь, или как нет?

Закусив губу, Фира задумалась и нерешительно мотнула головой.

– Потому, што если вдруг што-то понадобиться уже тибе, – торжественно начала выговаривать Песса Израилевна, выпрямившись в кресле, – то придёшь уже не как проситель на порог, а как заимодавец за долгами. Морально!

– Ага. Как папеле?

– Ты моя умница! – засияв тусклым солнышком, Песса Израилевна не поленилась-таки и встала, поцеловав дочь в лоб, – именно! Когда было што, он щедро делился деньгами, но в основном маленькими для нево, но полезными для других услугами и хорошим настроением. И когда его всё, то нам немножечко помогли те, которым он тогда!

– Немножечко, – повторила она, поджав губы и качая головой, поражённая людской чёрствостью и несовершенностью, особенно на фоне такой хорошей её и их.

Выгнав дочку немножечко погулять и проветрить светлые мозги в красивой головке, Песса Израилевна возжаждала поделиться с миром своей распираемостью, но вот так-таки подойти и похвастать? Не-ет… она теперь не просто уважаемая женщина, а уважаемая немножечко сильно, а может быть, даже и без немножечко, а просто. Дама практически.

Подумав немного, она опустила скромно глаза, как и подобает правильной еврейской женщине, особенно когда никто и ничево поперёк, и подхватив вёдра, пошла к колонке. Приятно лишний раз показаться там, к чему имеешь отношение, пусть и через будущего зятя.

Назад она шла через время на поговорить, и полностью удовлетворённая тем, шо её новость оказалась важнее новости о Лебензоне.

Если добрая и благочестивая еврейская девочка, которую достойно воспитала её мать, шьёт на бедных, это уже заслуживает всего и вся. Особенно если её мама имеет немножечко влияния и множечко голоса, штобы сказать об том, а не зачем-то молчать через непонятное смирение.

Если эта добрая девочка берёт себе в помощь бедную подругу, давая той немножечко ремесла и светлово будущево с интересными женихами, это уже совсем хорошие сплетни, и главное – ни разу не фу, а благородные! Это ли не радость!? Все завидуют, а даже и поморщиться нельзя, потому как осуждение общества через смотрение искоса и укор.

А Лебензон, приехавший нелегально из Турции на погостить и забрать семью, так этим ково удивишь? Вон, каждый второй на Молдаванке через море, как через дверной порог, и многие с даже приключениями.

Все обо всех знают, но только те, кому и што надо, и без говорения кому не надо. Хотит человек посетить места, где он рос и даже как-то небезнадёжно вырос, ну так и пусть.

Как приехал, так и уехает, шо об том говорить? Раз забирает своих – значит совсем да и устроился, ну так оно через Фиму и неудивительно. Голова!

Яша Лебензон тоже голова, но скорее как кость – лобная, которая в драках. Оно канешно и да, такое тоже кому-то полезно, особенно умному, который своей головой думает, а бьёт чужой, но обсуждать как важную новость?

Принеся вёдра, Песса Израилевна задумалась: а зачем, собственно, она их несла? Воды в доме столько, шо и новую некуда лить! Все ёмкости с напупинками, и даже посуда после обеда вымыта, а не поставлена настаиваться до вечера.

Понятно, шо сходила потому, шо хотелось поделиться и поговорить, но… Вздохнув, она затеяла внеплановую стирку. Ну раз уж всё равно да!

Жан-Жак встретился мне в пропахшем специями мусульманском квартале, в одной из колоритнейших арабских лавчонок, торгующей настоящими и поддельными древностями. Ворохнулась было внутри неприязнь к человеку, из-за которого…

… но француз обернулся, и на ево простоватой физиономии расцвела такая неподдельная радость, што неприязнь разом и пропала, как и не было никогда. Шагнул навстречу, да и обнялись по-приятельски, сам того и не ожидал.

– … вот, – сообщил он радостно, – в Иерусалиме, собственный корреспондент…

И какое-то название газетное, которое ну в жизни не слышал! Не скажу, што я такой уж знаток прессы, тем паче зарубежной, но всё ж таки знаю, уж центральные точно.

Ну што, покивал… собственный, так собственный, даже если всей собственности – листок сортирный на тыщу экземпляров в глухой галльской провинции. Какая-никакая, а карьера, пусть даже и за собственный счёт.

– Ты мне удачу принёс, – проникновенно так, и руку загипсованную на плечо, – описал я наши с тобой приключения, ну и вот… корреспондент.

– Господин, – перебил нас пахнущий ладаном и больными зубами араб средних лет, со льстивой улыбкой начавший назойливо демонстрировать украшенное низкопробным серебром и сорной бирюзой дрянное оружие, – вот, достойное…

– Шакала оно достойно! – рявкаю на него на смеси турецкого и арабского, мигом распознавая подделку, – Ты чего мне суёшь, сын своего отца, которого я очень хочу считать уважаемым, но пока не нахожу для того причин?!

Араб завис, разбирая фразу, а как разобрал, так заулыбался ещё пуще в густую чёрную бороду. Громко стеная и заламывая руки, он совал нам под нос сомнительной ценности барахло, рассказывал о восьми детях и девятнадцати племянниках, находящихся у него на иждивении и…

– Пойдём отсюда, – решительно потянул я Жан-Жака из лавчонки десять минут спустя, – барахло, да притом втридорога! Решительно не хочет показывать достойный товар!

– Да? – озадачился француз, уперевшись на долю мгновения перед тем, как выйти из лавочки под моросящий на улице дождь, – А мне говорили…

– … что именно здесь – лучший товар по самым честным ценам? – перебил я его, – И рассказывал, наверное, гид?

– Откуда… – он остановился на полуслове, – Хм… неприятно чувствовать себя обманутым. В доле?