Андрей Кокоулин - Точка

— На.

Он высыпал несколько монеток в подставленную ладонь.

— Хочешь, я и тебе куплю? — сверкнула веселым глазом из-под кепки девчонка.

— Во мне еще чай бродит, — сказал Искин.

— Как знаешь.

— Только давай по-быстрому. Придет омнибус, я тебя ждать не буду.

Стеф рассмеялась, отступая к киоску. Натуральный Гаврош.

— Будешь!

— Уеду один.

— Ха-ха! Сам-то веришь?

Стеф дрыгнула ногой, пугая прохаживающихся поблизости голубей.

— Увидишь!

Старуха в очереди с оттянутыми, бульдожьими щеками неодобрительно посмотрел на Искина сквозь стекла очков. На ней была плотная темная кофта, которую она использовала как верхнюю одежду. Седые волосы и плечи покрывал платок.

— Дети сейчас никого не слушаются, — сказала она. — Им нужна твердая рука.

Искин промолчал.

— Да-да, — сказала старуха, словно он ей только что возразил, — никакого уважения к старшим. Грубят, шумят, устраивают какие-то забеги по дворам. Их всех надо отдать в армию. Там их научат порядку.

— Вы уверены? — спросил Искин.

— А я согласен, — присоединился к старухе худой господин в костюме. Под мышкой он держал потертый портфель. — Спасу от них в городе не стало. Каждый день в газетах пишут: то на Облер-штросс стекла побьют, то бакалейную лавку обнесут, то налетят и — прощай часы и бумажник. А вчера, говорят, в центре Бушелен стычку с полицейскими устроили. Уже полицию не боятся!

— Беженцы? — спросил Искин.

— Не знаю, — сказал мужчина. — Может и они. Кто их разберет? А может кто из шуцбунда. Мало их гоняли в свое время.

Лицо у него было цвета плохой газетной бумаги, бледное, в пятнах. На лацкане пиджака поблескивал значок в виде оленьей головы.

— Беженцы не лучше, — заявила старуха, поддергивая висящую на локте кошелку. — У меня все клумбы истоптали.

— В хаймвер всех и загнать, — горячо сказал мужчина и наклонился к Искину: — Не хотите отдать в хаймвер своего сына?

Искин обернулся. В стороне от киоска Стеф, обхватив двумя руками большую стеклянную кружку, пила сладкую фруктовую воду.

— У меня дочь, — сказал Искин.

— Дочь?

Лицо худого господина недоверчиво вытянулось.

— О, Господи! В штаны обрядили! Тьфу! — Старуха резко отвернулась к проезжей части, не желая иметь с Искиным ничего общего.

— Ну, женщин тоже принимают, — неуверенно сказал мужчина.

Видно было, пыл его угас.

— Я подумаю, — сказал Искин.

— Вы же не социалист? — спросил мужчина, уставившись на него бесцветными глазами.

Искин улыбнулся.

— Я — беженец.

Лицо собеседника запахнулось, будто дверь в комнату. Качнув головой, он отступил, даже спрятался за старуху. Мимо тек автомобильный поток. Среди «мерседесов», «крафтов» и «опелей» нет-нет и попадались местные «австро-даймлеры» и «штейры». Омнибусы же все сплошь были производства фольдландовских заводов, в основном, «зауэры» и «кэссбореры». Длинные, на сто с лишним пассажиров, междугородние «кэссбореры», проезжая, сверкали синими и белыми лакированными бортами. Ехали в Линц, Варсбург, Клагенфюрт, Загреб и Падую. На одной из табличек, прикрепленной к лобовому стеклу, Искин конечным пунктом разглядел греческие Салоники.

Стеф припрыгала на одной ноге.

— Я — все, — сказала она. — Вода очень вкусная.

— Теперь, если что, терпи, — сказал Искин.

— Пфф! А омнибуса не было?

— Нет пока.

— Видишь, я успела.

— И все, стой.

Солнце целиком всплыло над крышами и, посветив с минуту, тут же увязло в облачной пелене. Серый покров, затягивающий небо с севера, казался бесконечным. На асфальт упали первые капли. Дома и улица потемнели. Кто-то, предусмотрительно захвативший зонт, уже поднял его над головой.

Омнибус на Бюргер-плац подошел, когда над стоящими в очереди на остановке громыхнуло. Открылись двери, и люди торопливо принялись забираться в салон. Худой мужчина, предлагавший Искину отправить Стеф в хаймвер, приподнял портфель над головой. Водитель принимал деньги и отрывал билетную ленту.

— Давай, — подтолкнул девчонку Искин.

Стеф поднялась на ступеньку. Все сидячие места уже были заняты. Галдели мальчишки, глядя, как сбегают по стеклам капли. Кто-то отряхивал шляпу. Любитель хаймвера протирал латунные пряжки портфеля рукавом.

— Два билета.

Лем разменял десятку. Водитель закрыл дверь. Омнибус тронулся и покатил по Кламке-штросс. Сверкнула молния.

— Проходи дальше, — сказал Искин Стеф.

Они забрались в самый конец салона, протиснувшись между людьми. Здания и тротуары, проплывающие за стеклами, размывало, штриховало дождем. На сиденье рядом полная женщина везла пустую кадку, а мужчина читал «Kronen Zeitung», на развороте которой кто-то ехидно высмеивал последнюю речь Шульвига.

— Ох и не повезло нам, — сказал кто-то. — В такой дождь какая рыбалка?

Стеф потеребила Искина за рукав пиджака.

— Что? — наклонился он.

— Хочешь, что-то скажу? — спросила Стеф.

Лицо ее было серьезно.

Омнибус остановился и выпустил трех пассажиров под зябкие дождевые струи. Взамен, отряхивая зонт, поднялся мужчина в старом, потрепанном кителе. Также он оказался обладателем бравых, закручивающихся вверх усов.

— Что-то случилось? — спросил Искин, переключая внимание на Стеф.

Девчонка приблизила губы к его уху.

— Я полгода провела в фольдюгенде, — прошептала она. — И из винтовки стреляла. Три раза. У меня даже значок есть. Он в коммуне остался.

— А потом?

— Потом мы с Кэти сбежали.

— Не понравилось?

— Сначала было весело. — Стеф умолкла, выдавила слабую улыбку. — Мы маршировали, как эти… — Она качнула головой вбок, назад, в сторону давно скрывшейся Редлиг-штросс. — Ходили по Кинцерлеерну, а нам хлопали. Мальчики были все солдаты, а мы — медицинские сестры. И мы пели про Фольдланд и цветы на могилах героев. У нас многие плакали, когда пели. Я тоже. К нам даже Пирхофф приезжал.

— Пирхофф? Не знаю такого.

— Первый комиссар фольдюгенда.

Омнибус продирался сквозь не на шутку припустивший дождь. Летели брызги. Впереди и по бокам движущиеся автомобили проплывали растянутыми, размазанными пятнами. Искин подумал о безуспешной попытке обогнать грозовой фронт. На юг, на юг!

— Вот, — вздохнула Стеф и тихо продолжила: — А потом оказалось, что есть жесткий распорядок, когда вставать, когда ложиться. Девочки должны одно, мальчики другое. Самое главное для девочки — это материнство.

Искин кивнул.

— Еще есть позорный столб, карцер и отдельный домик для тех, кто провинился. То есть, не показывал успехов, был последним в соревновании, много болтал, не слушал речи Штерншайссера или не спал после отбоя.

Одно из сидений освободилось.

— Садись, — сказал Искин Стеф.

— Не хочу, — ответила девчонка.