Ольста Баслер - Спектр эмоций

Вот и вся история. Ах, нет, не вся. Повариха Люська пыталась устроиться обратно. Приходила в кадры, кукарекала, мычала, квохтала, блеяла. Не взяли. За неактуальностью. Ещё по всему колхозу было объявлено, что слово «непутевый» запрещено к употреблению в общественных местах. Ах, да! И конечно же, утилизировали ту самую канистру. Михеич плакал. Красивая же, щука. Жалко.

Я заснувшая, я медведица,

Не хочу гулять в гололедицу,

Сплю и вижу сон: песню в унисон

Птицы разныя стали разом петь.

Запою и я, как поёт медведь.

Было это очень давно. Так давно, что время это никто уже и не помнит, а записи какие, если кто и вёл, — так те записи давно уж истлели, как и кости самих писавших. Так вот, именно тогда, поздним летом, по дороге, ведущей из Калужской губернии в Москву, шёл молодой крестьянин. Был он ростом мал, худ и измождён трудной дорогой. Одежда на нём была справная, но слегка потрёпанная временем, что говорило о его былой зажиточности. Чёрные кудри, буйно торчащие из-под головного убора, выдавали в нём человека весёлого нрава, а в остром взгляде тёмно-зелёных близко посаженных глаз сквозили быстрый ум и целеустремлённость. Звали юношу Константином.

Родовое гнездо своё наш путник покинул по причине полного уничтожения такового вследствие событий чисто политических, на которых мы пока не будем заострять внимание читателя, и направлялся он в большой город, чтобы жить, трудиться и учиться, если на то будет воля Божия.

Время шло к вечеру, погода начала портиться, и на дорогу, которая привела нашего путника в лес, упали первые крупные капли дождя, пахнувшего ранней осенью и грибами. Юноша ускорил шаги, но усиливающийся дождь и сгущающаяся тьма застили путь, быстро заполняя собой окружающее пространство.

Дело его величества случая! Если бы Константин не потерял один сапог, который был захвачен топкой грязью, да не обернулся за ним именно в тот момент, когда сверкнула молния, то так и не заметил бы заброшенную, разорённую усадьбу, представшую перед его глазами лишь на миг. Вытащив свою обувку из вязкого месива, молодой человек, творя молитвы, бросился скорее к парадному крыльцу, чтобы укрыться от грозы, всё набирающей силу, и устроиться в доме на ночлег.

Барская усадьба, пожелавшая приютить нашего героя, напоминала собою большую испуганную птицу, летящую куда-то, раскинувши два крыла по обе стороны от своей груди — круглой центральной залы, украшенной со входа высокими белыми колоннами. По-крестьянски сноровисто Константин, привыкший ко всевозможным лишениям, очистил сапоги от прилипшей грязи, хлопнул о колено картуз, чтобы сбить с него капли дождя, вошёл внутрь помещения и внимательно огляделся.

Он находился в большой сырой и тёмной комнате, освещаемой лишь кратковременными вспышками уже уходящей грозы. Повсюду были разбросаны какие-то обломки и сор, у дальней стены стоял давно нетопленный камин, а перед камином, словно в бальном танце, застыли два колченогих кресла.

Юноша, запомнив расположение предметов, не обращая внимания на кромешную темень, уверенно подошёл к камину и провёл рукою по правой стороне кирпичной кладки. Нащупав маленькую нишу, он сунул в неё руку и вытащил то, что там и должно было находиться: кремень, кресало и трут. Крошечное пламя, высеченное из кремня и перенесённое на трут, позволило обнаружить подсвечник с тремя почти целыми свечами и сухие дрова, заботливо сложенные кем-то возле стены. Вскоре в камине запылал спасительный огонь, распространяя долгожданное тепло и мягкий, мерцающий свет.

Наш герой запахнул чудом уцелевшие окна и затворил все двери. Вернувшись к камину, расставил кресла и на одно из них скинул со своих плеч дорожный мешок и верхнюю одежду. На сиденье упала торба со скромным скарбом в тощем брюхе, а на торбу, тылом к огню, легла влажная от дождя сермяга толстого сукна, рукава которой свесились плетьми как натруженные руки. Широкий и толстый пояс, свернувшийся на спинке так, как будто это чья-то голова, внезапно сделал окружающую обстановку странной и несколько пугающей. Константин снял с себя картуз и нахлобучил его на получившееся чучело. И тут же тени, отброшенные жарким полыхающим огнём, заиграли по-новому — стало казаться, что рядом спокойно дремлет кто-то очень родной.

Константин сел в соседнее кресло и крепко задумался, подперев голову кулаком, лишь изредка отвлекаясь от своих дум для того, чтобы подкормить изголодавшийся очаг, ловко орудуя в самом его сердце кочергою, найденной вместе с дровами.

Читатель, которого никогда не мучили тяжкие воспоминания, может пропустить несколько следующих абзацев полностью.

Константин был седьмым, самым младшим ребёнком в семье, которая вела простую, деревенскую жизнь: держали скотину, сеяли хлеб, просо, вику, пряли шерсть, работали не покладая рук. Справляли всё сами, нанимая работников только на сбор урожая, да и то лишь затем, чтобы дать им на прокорм.

Но грянуло. Их, простых деревенских тружеников, объявили кулаками и раскулачили, а родителей и вовсе убили. Осиротевших детей забрал к себе архимандрит Пётр, родной брат отца, и воспитывал как своих. Но грянуло снова.

Тёмной ночью Пётр разбудил детей, сказал напутственное слово, раздал пояса с зашитыми в них золотыми николаевскими монетами, строго-настрого запретил держаться вместе, упоминать свою фамилию и происхождение, да повелел уходить из его дома тихо, быстро и по одному. Ослушаться не посмели. Сёстры даже не заголосили. Старшие дети, не проронив ни слова, приняли благословение названного батюшки, обнялись со всеми на прощание и ушли в темноту, в разные стороны, молча, крадучись как воры.

Младшие же, Ванька да Костя, залегли в кустах до рассвета и видели, как за батюшкой приехали, видели, как он держался из последних сил и творил молитвы, еле шевеля посиневшими губами. Видели, как из хаты начали выносить добро и распихивать его по подводам большими комами, торопясь и ругаясь между собой. Видели, как выгоняли на безлюдную, как вымершую, улицу испуганно кричащий скот. Видели, как увозили батюшку и поджигали опустевшую, расхристанную избу. Огонь вспыхнул, поднялся до самых небес и загудел страшно, как голодный волк: «Гу-у-у, гу-у-у…»

Ванька заплакал, уткнувшись в траву, потом повернул мокрое от слёз и росы лицо своё к Косте и посмотрел ему прямо в глаза. Во взгляде его был немой укор. Костя обнял брата и прошептал жарко и сдавленно:

— Ты вспомнил, как мы играли в пожар?

Тот молча кивнул.

— Я тоже это вспомнил. Но вот в этом, — Костя кивнул на пылающий дом, — нашей вины нету! Мы были маленькие и просто играли, понял? Ты меня понял?! Скажи «да»! Иначе получится, что это мы призвали этого сатану! Да?