Ольста Баслер - Спектр эмоций

— Да, — прошелестело в ответ.

Но картинка из подзабытого прошлого, уже вот она, стоит прямо перед глазами, усмехается и не прогнать её никак из головы, и повторяется, и повторяется, словно заезженная пластинка на граммофоне. На картинке смешной Костя-маленький, отрок годов семи от роду. Он сделал факел, поджёг его и шагает по горницам с самого раннего утра, будит и пугает своих старших братьев и сестёр огнём и задорной сочинилкой, состоящей из одной лишь фразы: «Скоро хата загорится! Скоро хата загорится!» В глазах проснувшихся — испуг, а потом звучит дружный громкий смех: «Вот выдумщик, попадёт же тебе, когда батюшка вернётся от бабки Ефросиньи!» Минута-две, и уже за Костей ходят все старшие и с хохотом поют: «Скоро хата загорится!..»

Вот она и загорелась… Константин сжал кулаки. В одну руку попал белый камень-кругляш. «Бери и помни!» — почему-то прозвучало в голове. Сунул его в карман. Когда обвалилась крыша, подняв сноп искр и пыли, братья зашевелились в кустах, поднялись, обнялись на прощание и по примеру старших, осенив себя крестным знамением, молча расстались.

Вот какие воспоминания роились и жалили, как дикие пчёлы, сердце нашего героя почти до полуночи. Наконец Константина сморил спасительный сон, который добрые люди называют мёртвым: спит человек как бревно бесчувственное, ни снов не видит, ни жары, ни холода, ни времени не осознаёт.

Так и спал наш юный герой до тех пор, пока его что-то не толкнуло. Юноша сильно вздрогнул всем телом и открыл глаза. То, что он увидел, буквально сковало его и лишило дара речи! Во втором кресле, совсем рядом с ним, в бликах ещё не потухшего камина сидела старая крупная чуть облезлая рыжая собака и… вслух считала петли на вязании, внимательно рассматривая и перебирая их на спицах длинными и крепкими когтями. Голос её был несколько скрипуч, но приятен на слух. На собаке ладно сидело платье из светлой тафты, подбитое чёрным гризетом, столь длинное, что туфель, о наличии которых нетрудно было догадаться по их носам, проступающим из-под лёгкой ткани, колеблющейся в такт счёту, не было видно вовсе. Голову её украшал кипенно-белый шёлковый чепец, из-под него торчали чуть согнутые чуткие уши, одно из которых было повёрнуто к Константину.

Досчитав петли, собака слегка кивнула головой, соглашаясь с тем, что у неё всё сложилось, повернулась к нашему герою, рискующему сломать подлокотники кресла, которые он сжал так, что побелели костяшки пальцев, глянула на него строго и приказным тоном стала вопрошать:

— Что за человек? Чьих? Величать меня должно Елизаветой Даниловной, я хозяйка сей усадьбы.

В ответ молодой человек издал странный звук горлом и вместо того, чтобы представиться почтенной даме, невольным движением выдал свои истинные намерения: бежать сломя голову, куда глаза глядят и скорее забыть всё как ужасный сон! Это не ускользнуло от внимательного взгляда холодных голубых глаз Елизаветы Даниловны, она неодобрительно покачала головой и укоризненно произнесла:

— Ну, полноте, сударь, карличать. Нешто так боязно?

Не желая обидеть пожилую собаку своим молчанием и чудом преодолев странное оцепенение, сковавшее всё его тело, юноша произнёс каким-то не своим, совершенно чужим для себя голосом:

— Боязно… мне… Костя… я.

Смутившись, кашлянул, прикрыв рот рукою, еле отцепившейся от подлокотника кресла, и добавил уже вполне степенно, так как успел уговорить самого себя, что сон этот не такой уж и страшный, а просто чудной:

— Из крестьян мы…

— А не беглый ли ты, часом? Нонче всяк бежит, — подозрительно прищурилась собака, слегка обнажив при этом подёрнутые желтизной зубы.

— Не можно такое. Я ни от кого не бегу, я в Масковию иду — учиться желаю, — чуть покривил душою Константин, решивший, что во сне не возбраняется немного вильнуть в сторону, тем более что с утренней молитвой всё отмолится.

Елизавета Даниловна слегка улыбнулась и посмотрела на Константина острым изучающим взглядом, от которого у того побежали мурашки по всему телу, затем внезапно смягчилась и предложила ему испить с дороги горячего чаю. Он не смог отказаться и выразил своё согласие неуверенным наклоном головы.

Собака отложила вязание, медленно поднялась с кресла, обнаружив довольно полный стан, и тихо ступая, ушла на задних лапах куда-то в темноту необыкновенно царственной походкой. Впрочем, вернулась она довольно скоро, неся в передних лапах серебряный поднос с двумя дымящимися чашками.

Затем поставила поднос на маленький столик, незаметно затесавшийся между кресел, заняла своё место, взяла в лапу чашку, с шумом отхлебнула и заговорила:

— Одолели дожди. Сыро в усадьбе стало, совсем сыро. Как бы не погнила моя усадьба, как те шнявы. Указывала, чтобы щели зачиняли и мазали, — никто не слышит. Да и то верно — стара я совсем. Были бы дети — меня бы не решились ослушаться. Да Бог детей не дал…

Константин подумал было, что во сне можно и не поддерживать беседу, но собака посмотрела на него вдруг так жалобно, что смолчать в этот момент мог разве только какой-нибудь придорожный камень. Представив себе, что он просто разговаривает с дальней родственницей, юноша осторожно глотнул предложенного чаю и сочувственно вымолвил:

— Оно, конечно, хозяйство вести надобно завсегда с умом и строгостью. И хоромы блюсти в сухости и чистоте. А тех, кто забижает или ослушаться посмел, — сечь милосердно, чтобы ум через все места в голову входил.

Елизавета Даниловна грустно вздохнула:

— Про милосердие никогда не забываю. Наташка Балкша, вон, собакой меня кликала, пока при регентше Аннушке сидела. «Лизка-собака, — кричала, — собака, собака!» И язык высовывала далеко. Пришлось отрезать.

— Язык? — ужаснулся Константин и поспешно перекрестился.

— Его самый, — важно кивнула Елизавета Даниловна и добавила: — Нельзя было сей её ядовитый орган являть на улицу. Да и к лучшему всё — зело тихо в окружении стало. А то, придумала тоже — «собака»! Какая я ей собака?! А я помилосердствовала — не колесовала её, курляндскую подпевалу!.. А могла бы.

— А после языка-то что? — не сдержал своего любопытства напуганный до дрожи в коленях собеседник.

— А после языка уж тогда и высекла. Да и в Сибирь её, матушку, — пущай охолонится. Ништо ей, дуре! — злобно оскалилась собака, немного помолчала и произнесла уже гораздо спокойнее:

— Померла уж, небось. А я всё живу… За верность не умираю, — она чуть пошевелила губами и осенила крестом свои внезапно проявившиеся сквозь шерсть человеческие черты.

Изумлённый юноша заметил перемену, которая всего лишь на миг произошла с его собеседницей, и подумал: «Вот как оно, оказывается, чудно бывает: за иные человечьи проступки и диким псом можно стать, а за собачью верность — человеком. А это ведь отчего всё? А это всё оттого, что напридумывали себе люди мирских законов, да сами же в них и запутались. Есть закон Божий, живи по нему и всегда будешь тем, кем тебя Господь создал».