Ольста Баслер - Спектр эмоций

После этих слов собачий образ собеседницы, временами то проявляющийся, то исчезающий вовсе, окончательно растаял, и перед изумлённым взором нашего путешественника предстала холёная дама довольно молодых лет.

— А какое дело можно считать богоугодным? — спросил поражённый Константин, переместив непрожёванный кусок хлеба за щеку. — Угодно ли Богу, ежели в свою семью вложиться, к примеру?

— А ты философ, сударь! — усмехнулась Елизавета Даниловна. — А вот спрошу тебя так — а коли потом из этой семьи выйдет кто богохульником, татем или кровопийцей? Ну-ну, не заходись, не кашляй!.. Думай сам — этот вопрос не ко мне. Я твёрдо знаю лишь одно — ежели монеты с ликами будут потрачены на зло — даже случайно! — то того, кто поспособствовал этому, постигнет горькая участь и лишения, которые перейдут на его потомков.

После этих слов Елизавета Даниловна перекрестилась размашисто и принялась за чай с сахаром и хлебом, нахваливая еду:

— Ах, какой ароматный хлебец, да горячий чай, да сладкий сахар. Прямо душа радуется.

Это было больше похоже на завтрак, чем на ужин — уже совсем светало, и начинали заливисто щебетать птицы. После бессонной ночи, да после чашки горячего чая с сахаром и хлебом нашего героя снова потянуло в сон. Извинившись перед Елизаветой Даниловной, Константин испросил у неё высочайшего позволения поудобнее устроился в своём кресле и крепко заснул. Он знал, что будет делать завтра, когда проснётся. Золотые лики надо спрятать в камине — сделать в топке, в самом низу, глубокую нишу, положить в нишу пояс и заложить каменьями, перемешанными с песком, с глиной и водой. А затем отправиться в путь, туда, в большой город, в Масковию. Когда же наступит время — а оно обязательно наступит, — он вернётся за золотыми ликами и пустит их только на богоугодное дело.

* * *

Цесаревна Елизавета Петровна очнулась от тяжкого сна вся в поту. Утёрлась маленькой подушкой-думкой, поискала духмяной ручкой кубок с питьём, не нашла и откинулась обратно в постель.

Цесаревну била лёгкая лихорадка. Она лежала и думала: «Надо бы вызвать Лестока, в сём виновен вчерашний куртаг у герцогини Брауншвейгской — видать, просквозило. Да ещё этот говорящий сон… Необразованный крестьянин Константин и я сама рядом с ним — подаю чаи старою облезлою собакою! Да еще и вяжу попонку из своей собственной шерсти!» — Елизавета Петровна приподнялась и села в подушках, мысли потекли чуть ровнее: «Любимая, верная собака Петра Великого, моего батюшки, — Лизетта Даниловна, как он её называл! Нынче чучело её стоит на палочке в Кунсткамере. Наташка Лопухина — головастая, вся неровная, из бочаров, а туда же — статс-дама… Вчера, на куртаге, когда проходила мимо неё, издала звук, как лает маленькая собачка, все засмеялись… и я тоже! Они смеялись надо мною вместе со мною! Как это гадко, гадко!»

Цесаревна хотела было встать, но её вновь одолела слабость, она прилегла и зарылась в подушки, мысли пугали её, растекались в разные стороны и путались. Елизавета сделала над собою усилие и попыталась привести их в порядок. Вдруг в её голове как-то всё перевернулось и стало ясным, но от сделанного ею вывода Елизавета Петровна чуть не лишилась чувств: «Они смеялись не надо мною, они смеялись как обманом победившие Петра Великого, славные дела его и потомков! А это, ведь, отчего всё? А это всё оттого, что погружены в глубину невежества и указов писанных не соблюдают! В Москве надобно учредить университет, да две гимназии для дворян и разночинцев, дабы искоренить полностью тьму неведения на Руси среди всякого звания людей, кроме крепостных! Пусть такие, как Константин, свободно наукой пользуются!.. И этот приснившийся, неведомый мне русский царь, убиенный со своею женою и детьми! Вот, к чему приведёт моё попустительство! Мой сон — это знак, Лесток прав, ждать и сомневаться больше нельзя. И дитя у них заберу, Ивана Антоновича! И язык Наташке вырву! Будет вам Петрова собака, коли так!»

Голубые глаза Елизаветы внезапно вспыхнули диким огнём, как бывало у её батюшки, Петра Великого, она уверенно приподнялась на локтях и решительно крикнула в затворённую дверь своей опочивальни:

— Лестока ко мне, тотчас же!

За дверью послышалось скорое шевеление и быстрый топот удаляющихся ног, как будто за дверью давно и нетерпеливо ожидали именно этого её указания.

Выдавил человек из себя раба. Глядь — там уже холоп сидит, картоху с огурцами трескает! Свято место пусто не бывает. А раб пошел прочь и заплакал от обиды. Пошто, мол, выдавили, где теперь ночевать, что делать? Жалко. Голодный, холодный. Вернул человек раба обратно. Сидят раб да холоп вдвоем, бьют баклуши. Много набили. И не знают, что с ними дальше делать. Хотели, было, сжечь их, да, слава Богу, не смогли сложить ни печки, ни камина. Человек посмотрел-посмотрел на это дело, да и подкинул им мастерового. Мастеровой обрадовался рабу и холопу, они ему тоже. Взял мастеровой кривые баклуши и давай из них прямые ложки резать. А рабу с холопом интересно стало. Они и присоединились. Ах, как хорошо-то! Мастеровой ложки режет, раб их золотом расписывает, а холоп их по размеру и форме раскладывает. Ложек получилось много. А едоков мало. Пришлось подкинуть в эту компанию ложкаря-музыканта. Ох, что тут началось! Ложек переломали, пока научились играть, немеряно! Зато потом — сплошные песни и пляски! И на душе у человека стало весело! И тепло! — камин же сподобились, сложили! А где же, по-вашему, сломанные ложки жечь?

Полупустой вагон московской подземки мерно постукивал колесами. Я обняла свой мягкий пухлый рюкзачок обеими руками, опустила на него голову и почти задремала. Но вдруг меня как будто толкнуло нечто. Или укололо. Или даже обожгло. Я не поняла что произошло, вздрогнула, распрямилась, открыла глаза и увидела напротив себя девочку лет восьми. Чумазенькая такая, вся растрёпанная, с замурзанными пальчиками и с некрасивым личиком, она скрючилась на краешке сиденья как от озноба. Рядом с ней валялся небрежно брошенный рваный портфельчик, от которого так и веяло страной невыученных уроков. Малышка покачивалась от движения поезда и смотрела на меня таким знакомым взглядом, что мне стало не по себе и я отвернулась. Где-то я уже видела это выражение лица. Было, было. Я посмотрела на свою спутницу ещё раз и чуть повнимательней. Да, вот так же брови взлетающей птицей. Наморщенный лобик. И рот изогнут почти как хомут. Где же, где…

— Осторожно, двери закрываются, следующая станция «Новослободская», — гулко раздалось из динамиков.